мест, лорд Арлингтон вознамерился увезти меня на это время в Лондон. Все
мои протесты были напрасны. Чем более я проявляла отвращения к
предстоящей поездке, тем менее он мог вообразить причин для своих опасений, и ни
разу, среди прочих опасений, ему не пришло в голову, что я могу страшиться
самой себя. Печальный опыт прошлого говорил мне, что малейший намек на
истинную причину будет губителен, все же прочие доводы скорее укрепляли
его в принятом решении, и я вынуждена была подчиниться.
Как легко, с каждой оставленной позади милей, возвращались ко мне
милые сердцу, привычные впечатления! Кровь быстрее текла по жилам,
подчиняясь ожившему сердцу, и даже дворец я узрела без отвращения, потому что
там царил Эссекс. Леди Пемброк приняла меня в объятия, которых не
охладили ни время, ни мое отсутствие. Она с радостью отметила, что в
наружности моей не осталось и следа нездоровья, и решила, что я более не похожу на
привидение и, следовательно, счастлива. Ах, дорогой мой, заблуждающийся
друг, тлеющие угли рокового пожара, почти залитого слезами, постепенно
вновь наливались жаром! Я была едва ли не опечалена, услышав о том, что
Эссекс все еще в море, что он увенчан победой при Кадисе, где его мужест-
во уступало только его флотоводческому таланту. Чувство, испытанное мною
при этом известии, заставило меня осознать, на краю какой бездны я стою, и,
горячо возблагодарив Небеса за его отсутствие, я признала, что только в этом
отсутствии заключается мое спасение.
Те немногие друзья, которых судьба оставила мне, радостно
приветствовали мое возвращение, и в их обществе моя угнетенная душа, быть может,
нашла бы некоторое облегчение, будь мне дозволено пользоваться этим
обществом неограниченно. Но лорд Арлингтон по-разному видел свет, живя в нем и
наблюдая его издали. Привычка знать о каждом моем шаге, когда я не
нахожусь у него на глазах, настолько укоренилась в нем, что он лишил меня права
распоряжаться собственным временем и не допускал, чтобы хоть малая
толика его, проведенная вне дома, проходила в его отсутствие. Возмущение
против запретов было одним из основных свойств моей натуры. Увы, сколько
страданий оно успело навлечь на меня! Это вопиющее оскорбление
одинаково затронуло мои чувства и мои принципы. Ожесточенность и
неподвластность голосу разума, от которых я пыталась избавиться в тишине и
уединении, вновь появились в моем характере. Я сделалась угрюмой и замкнутой;
ради себя самой я воздерживалась от греховных и яростных поступков, но
меня более не заботило, обязана ли я это делать... Быть может, вина лорда
Арлингтона была не так велика, как поначалу казалась, ибо меня неотступно
преследовала ненависть к леди Эссекс. После моего рокового обморока во
дворце она сочла оправданными свои оскорбительные предположения,
которые давно перешли всяческие границы; и теперь, со дня на день ожидая
появления супруга, она окольными изощренными инсинуациями* отравляла мои
мысли, дабы оградить себя от опасности, когда вернется Эссекс.
Жалкая, неразумная женщина! Прояви она великодушное сочувствие к
той, у кого жестокая судьба грабительски вырвала счастье, чтобы ненароком
кинуть ей, — и я всем сердцем, до последнего вздоха, желала бы ей несконча-
емости этого счастья. Только чистый ум притягивает к себе ядовитую
людскую злобу, как воздух — земные испарения, но, если волнения не породят в
нем бури, он, как и воздух, вскоре вновь обретает ясность и постепенно
возвращает благотворными дождями тяжкие земные испарения. Не замышляя
дурного против самой графини Эссекс, я слишком уважала душевный покой
ее мужа, чтобы напоминать ему о несчастной, чьим роковым
предназначением было этот покой разрушить.
И все же я полагала, что сама добродетель не отказала бы мне в одном
малом утешении, которого я желала всей душой. Взятый в плен испанский
живописец написал картину, изображавшую штурм Кадиса, и Эссекс прислал ее
лорду Пемброку. Среди многих лиц, запечатленных на этой картине,
особенно выделялось лицо Эссекса, и все в один голос утверждали, что это лучшее
из его изображений. Картина возбуждала любопытство у людей всякого
звания, и галерея, где она была выставлена, никогда не пустовала. О картине
говорили так много, что всеобщий интерес, вероятно, вызвал бы и у меня жела-