тень.
— Если я лишаю вас этих милостей, — ответила я, силясь овладеть своими
взволнованными мыслями, — то не приписывайте это моей воле, а лишь
всесильной судьбе, разлучившей нас. О Эссекс, не будем более оглядываться на
прошлое, обратимся мыслями лишь к настоящему — время, место, ваше
присутствие запятнают меня позором, если станут известны, лишив единственной
гордости, единственного утешения, что оставила мне судьба. Я давно
перестала существовать для света и для себя, но перед Богом и перед вами мой
долг — соблюдать те принципы, которые Он дал мне, а вы вызвали к жизни.
В полном смятении я поднялась с места и попыталась высвободить свою
руку, но его более сильные пальцы упорно удерживали трепещущую
пленницу, и, уступая его взволнованным мольбам, я согласилась остаться еще на
несколько минут и снова села подле него. Боже милостивый! Сейчас, когда я
рассказываю об этом, мне трудно поверить, что все происходило на самом
деле. Действительно ли я видела Эссекса? Действительно ли чувства мои были
пробуждены звуком этого голоса, так давно забытого, воскрешаемого лишь
моим воображением? Ах, слишком печальна неопровержимость
случившегося, каким бы странным и невероятным оно ни казалось.
— Верьте мне, любовь моя, — заговорил он, — я не имел намерения
расставлять вам ловушку. Я только что возвратился в Англию и предположить не
мог, когда, поддавшись досаде, решился на тайный приезд, какое великое
счастье мне выпадет при этом. Возмущенный несправедливостью выжившей из
ума королевы (которая увенчала Говарда лаврами, завоеванными мною), я
решил втайне созвать своих друзей, за которыми сейчас отправился Пемброк. В
полночь мы должны собраться здесь и обсудить, как лучше всего ответить на
ее пристрастное решение. По случайности, оказавшейся счастливой, о чем
Пемброк не догадывался и чего я не мог предвидеть, мы разговаривали,
прогуливаясь по галерее, и, оставшись один, я под влиянием дорожной усталости
прилег на кушетку в нише окна, задернул штору и отдался сморившей меня
дремоте. Как сладостно был прерван мой сон тою, которая наполнила
печалью столько бессонных ночей! В радостном удивлении я видел, как она
вошла, как заботливый слуга, словно движимый любовью, закрыл за нею дверь
и удалился. Объятый блаженством, в полной неподвижности я наблюдал, как
ее прекрасные глаза остановились на моем безжизненном изображении. Я
видел, вернее чувствовал, те проявления нежности, которые вырывались из
глубины души, незаметно для нее самой. Долгие, томительные века прошли с
тех пор, как мои глаза могли не отрываясь смотреть в ее глаза, с тех пор, как,
сжимая эту милую руку, я обретал благо, способное составить смысл и
счастье всей моей будущей жизни!..
— Увы, милорд! — прервала его я. — Вспомните, что эти прекрасные дни,
эти отрадные надежды, эти радостные желания сокрушила могущественная
власть, и, пока существуют те узы, которые лишают вас права на эту
дрожащую руку, я не могу позволить вам так сжимать ее. Но вспомните также и о
той власти, что сохраняете вы над моим сердцем, власти, которую одна
только добродетель может оспаривать у вас. Ах, милый Эссекс, не смотрите на
меня с гневом... вы не знаете, какую рану наносите мне, какие ужасные
последствия можете вызвать...
Исступленное звучание моего голоса поразило даже мой слух. Не решаясь
более произнести ни слова, я пыталась в молчании скрыть свое волнение и
свои чувства. Увы, возбуждение оказалось для меня непосильным. Я ощутила
удушье, более мучительное, чем обморок. Пораженный неожиданностью,
охваченный нежностью и страхом, Эссекс хотел было крикнуть на помощь
слуг. Я сохранила еще достаточно разумения, чтобы остановить его. Он
распахнул окно и, пытаясь успокоить меня, клялся во всем беспрекословно
повиноваться мне. Чувства почти вернулись ко мне, как вдруг шум в дверях
заставил меня пожелать, чтобы они навсегда угасли. Не в силах более различать
позволительное и недопустимое, я кинулась, ища укрытия, в объятия,
радостно распахнувшиеся, чтобы принять меня, и спрятала лицо в складках
шелкового плаща Эссекса. Голос, которого я страшилась, раздался в моих ушах,
усиливая ужас и заставляя меня еще крепче прижаться к своему защитнику.
Опасность, не оставлявшая времени на извинения, заставила моего