лишь отчаяние этой минуты. По его виду, речам и поведению я понимала, что
смогу избежать гнусных притязаний, лишь притворившись, будто готова
уступить им, и потому, судорожным усилием подчинив улыбке черты своего
лица, искаженного горем, я пожаловалась на жажду. Я отпила воды из
стоявшей поблизости чаши, и он, побуждаемый, ни много ни мало галантностью,
стал добиваться, чтобы я позволила ему допить за мной, но, отказываясь
дать ему чистую воду, я с упорством, быть может, слишком очевидным,
настояла на том, чтобы смешать ее с вином, и добавила туда весь опийный
настой, припасенный для себя. Моя поспешность и дрожь в руках,
сопутствовавшие этой опасной операции, вполне могли возбудить его недоверие во
всякое время, в такую минуту — тем более, но в его теперешнем состоянии он
был неспособен внимательно наблюдать за мною и в восхищении от моей
снисходительности, непривычной и неожиданной, он в восторженном порыве
галантности рухнул на колени и, соединив в тосте наши имена, скрепил их
пожеланием счастья — слово это эхом отозвалось в моем сердце, когда он
залпом выпил приготовленное мною питье. Сон и раньше отягощал его веки,
сейчас его взор на короткий миг выразил тупое недоумение. Наступило
время отдыха, но служанки, которые обычно спали в соседней палатке, не
появились — я не сомневалась, что их отсутствие было вызвано
заблаговременным распоряжением генерала Тайрона. Упав на колени, я вознесла молитву
Тому, кто укрепил отвагою сердце Юдифи, добровольно решившейся на
то, к чему я оказалась, вопреки желанию, вынуждена. Я молила помочь мне
смело и благополучно пройти через это испытание. Казалось, этой молитвой
и обстоятельствами мне была дарована сила духа, равная грозящей
опасности. Военный плащ, сброшенный Тайроном, когда он вошел в палатку, скрыл
мой мужской наряд, который я вновь стала носить в походе: этот приметный,
всем в лагере знакомый плащ обещал мне почти полную
неприкосновенность. На виски, в которые тяжко ударяла кровь, я надвинула его шлем с
пышными перьями и, стянув с его пальца перстень, чтобы предъявить в
случае необходимости, я храбро зажала в руке кинжал Тайрона, готовая сама
решить свою судьбу, если вдруг окажусь обнаруженной, и отправилась в
путь, подобно второй Юдифи.
Я настороженно отмечала про себя ход ночного времени. В последний раз
сменились дозорные, прошел тот час, когда поблизости мог оказаться офицер
настолько высокого ранга, чтобы обратиться к командующему. Тайрон не раз
говорил мне, что имеет обыкновение бродить ночами по лагерю, и, твердо
зная это, я решилась выдать себя за него. Не успела я пройти и сотни шагов,
как приветствия часовых убедили меня, что подмена осталась незамеченной.
С бьющимся сердцем я шла от одного дозора к другому, направляемая в
пути лишь дальними огнями (Тайрон всегда разбивал лагерь на холме), пока
не приблизилась к передовым постам. Здесь, отступив в тень большого
шатра, я сняла генеральское одеяние и надела простую шляпу, взятую с собой для
этой цели. Сколько страха натерпелась я, когда добралась до границы
лагеря, где наблюдение велось вдвое тщательнее, и предъявила перстень в знак
того, что послана по важному делу. Часовые было усомнились, но после
томительно долгих переговоров, бывших для меня сущей пыткой, сочли за благо
признать этот пропуск, который один только и мог дать мне возможность
добраться до них, и мне было дозволено пройти. Миновав эту ужасную черту, я
ринулась вперед со скоростью пущенной стрелы, не решаясь даже остано-
виться и обратить молитву к Небесам из опасения, что любая потерянная
минута может меня погубить.
То ли глаза меня обманули и лагерь англичан представлялся мне ближе,
чем был на самом деле, то ли, устав и не зная дороги, я зашла далеко в
сторону—не знаю, но я сбила ноги в кровь, прежде чем приблизилась к его
границе. Продираясь сквозь густые заросли, которые изорвали мое платье и
исцарапали тело, совершенно пав духом, я вдруг услышала, как дозорный
произнес пароль по-английски. К несчастью, я не успела собраться с мыслями и
промолвить хоть слово, и бдительный часовой, приняв меня за лазутчика,
мгновенно пронзил мне бок своим клинком. У меня не оставалось более
душевных сил для борьбы с опасностью и смертью, и, страшась превыше всего