незапятнанную душу прежде, чем она утратила свою чистоту. Мысли о
безнадежной и недостойной страсти смешивались во мне со скорбью утраты. За ни-
ми последовали упадок сил и отвращение. Высокий сан, принадлежность к
королевскому дому, почести — все мыслимые земные блага не могли бы
рассеять моих мрачных размышлений или хотя бы на миг примирить меня с
обществом. Для меня не было радости в тех надеждах, которые вы, моя милая,
моя великодушная матушка, лелеяли для меня, но я не желала проявить
неблагодарность и потому таила от вас свои помыслы. При таком направлении
чувств и мыслей, велика ли была моя заслуга в философском расположении
духа, давшем мне возможность утешить вас в нашем злоключении, которое
сама я едва почувствовала? О, если бы мои ошибки, мои несчастья здесь и
окончились! Если бы я испустила последний вздох на груди вашей, пока вы
еще не ведали, какую рану наношу я вашему сердцу! Когда тщетная надежда
вырваться на свободу побудила вас просить о кратких прогулках, ссылаясь на
потребность в свежем воздухе и движении, как могли вы предвидеть роковые
последствия этого скупо отмеренного снисхождения? На первой же такой
одинокой прогулке передо мною предстал Сомерсет — не самоуверенный,
честолюбивый фаворит, а бледный, смиренный влюбленный, жестоко винящий
себя. Противясь сердечному побуждению, я надменно отвела от него взгляд,
но он не отпускал край моего платья, он просил, он молил его выслушать, не
желая смириться с моим отказом. Я чувствую, что мне недостанет времени
объяснить, каким образом он сумел, помимо моей воли, добиться у меня
прощения. Довольно будет сказать, что ему в малейших подробностях было
известно все, что происходило в нашем доме, что он вступил в брак, лишь когда
уверился, что я помолвлена с принцем Генрихом. Но, о, с какой ужасной
женщиной он соединил свою судьбу! Лучше вам никогда не знать о тех
преступлениях, в которых она, по всей вероятности, виновна! Посредничеству
Сомерсета обязаны мы тем, что еще длится наша жизнь, обреченная на гибель
гордыней и яростью короля в ту самую минуту, как он прочел бумаги, которые
потом уничтожил со злобной радостью. Все еще стремясь снискать мое
прощение, граф признался, что убедил Иакова заточить нас в его замке как ради
нашей безопасности, так и для того, чтобы предоставить нам удобства и
достойные условия жизни, в которых нам бы отказал наш родственник-монарх.
Я не могла остаться нечувствительна к таким услугам, и, видя, что гнев
мой начинает угасать, он постарался пробудить во мне жалость, описывая
мучительную семейную жизнь, ставшую следствием несчастного брака. Слезы
душевной боли, вызванные у меня этим рассказом, побудили его продолжить
свои объяснения. Его надежды на развод казались вполне обоснованными, и к
этой теме я не могла остаться безучастной. Я, однако, не имела возможности
убедить его, что вы когда-либо сможете думать согласно со мной, и проявила
слабость, обещав ему хранить тайну, хотя мне и следовало знать, как это
опасно. Но предубеждение, заставлявшее вас возлагать на него вину даже за
наше заточение, казалось столь упорным и непоколебимым, что, хотя сотни
раз природная правдивость побуждала меня открыть вам то единственное,
что я когда-либо таила от вас, мысль о вашем отвращении к Сомерсету
останавливала меня, и страх хоть единым словом причинить вам боль заставлял
меня молчать. Промедления и отсрочки Сомерсета, при всей их
необходимости, тревожили и угнетали меня. Я стала печальна и холодна, а так как
деликатность не позволяла мне посвящать его в истинную причину этой
перемены, он вскоре нашел ей ложное объяснение. Взаимное раздражение и ссоры
лишали теперь наши встречи всякой радости. Он часто упрекал меня за то,
что я якобы открылась вам, ибо только вы могли так обратить мое сердце
против него. Однажды в порыве презрительной досады я заверила его, что
непременно так и поступлю, как только вернусь к вам. Он в гневе удалился.
Увы, сердце мое охватил ничуть не меньший гнев, когда оказалось, что мне
не дозволено возвратиться в вашу тюрьму. Я отказалась допустить его в мою
и предалась бурному выражению всех чувств, какие могло вызвать столь
непредвиденное насилие. Его ответ убедил меня в том, что шаг этот был
обдуман уже давно. Он заявил, что скорее умрет, чем вернет меня матери, всегда