Он свернул к селению согласно данной ею инструкции. «Налево после мавританских развалин, вниз по холму мимо старой винодельни, следуйте по дороге, что ведет по краю виноградника в лес». Дорога стала гравиевой, потом грунтовой, устланной иголками пихты.
Дорога привела к деревянным воротам. Габриель вышел из машины и открыл их, чтобы машина могла проехать, затем поехал дальше. Вилла возникла перед ним в виде буквы L, с крышей цвета терракоты и светлыми каменными стенами. Выключив мотор, Габриель услышал, что Анна Рольфе играет. Он с минуту послушал, пытаясь определить, что именно, но не смог.
Вылезая из машины, он увидел мужчину, неторопливо поднимавшегося по склону, – широкополая шляпа, кожаные рабочие рукавицы, в углу рта торчит самокрутка. Он похлопал руками, отряхивая грязь с рукавиц, затем, снимая их, оглядел приезжего:
– Вы из Израиля, да?
Габриель нехотя слегка кивнул.
Смотритель виноградника улыбнулся.
– Идите за мной.
* * *Вид с террасы открывался замечательный: склон холма и виноградник, а за ним – океан. Из открытого над головой Габриеля окна доносились звуки скрипки Анны Рольфе. Появилась домоправительница: принесла кофе и кипу газет на немецком языке недельной давности и молча исчезла в недрах виллы. В «Нойе цюрихер цайтунг» Габриель нашел статью о расследовании убийства Рольфе. Рядом был большой материал о карьере Анны Рольфе. Он быстро прочел его и отложил в сторону. Там не было ничего, чего бы он уже не знал.
Прежде чем приступить к реставрации картины, Габриель много читал о художнике. Так же он поступил и в отношении Анны Рольфе. Она начала играть на скрипке в четыре года и тотчас проявила себя многообещающим музыкантом. Известный швейцарский музыкант Карл Верли согласился заниматься с ней, и между ними установились добрые отношения, сохранившиеся до самой его смерти. Когда Анне исполнилось десять лет, Верли потребовал, чтобы она ушла из школы и посвятила больше времени музыке. Отец Анны нехотя согласился. На цюрихскую виллу каждый день на два часа приезжал учитель, а все остальное время Анна играла на скрипке.
В пятнадцать лет она выступила на Международном фестивале музыки в Люцерне, который вливал свежую кровь в европейскую музыкальную сцену, и была приглашена на серию концертов в Германию и Голландию. На следующий год она победила на престижном конкурсе скрипачей имени Жана Сибелиуса в Хельсинки. Она получила солидную денежную премию, а также скрипку Гварнери, целый ряд концертов и контракт на записи.
Вскоре после конкурса Сибелиуса карьера Анны Рольфе взлетела вверх. У нее начался изнурительный график концертов и записей. Красота делала Анну добычей нескольких культур. Ее фотография появилась на обложках европейских модных журналов. В Америке она выступила по телевизору в праздничной программе.
А потом, после двадцати лет безостановочных турне и записей, с Анной Рольфе произошел несчастный случай, в результате которого она чуть не лишилась руки. Габриель попытался представить себе, что он чувствовал бы, вдруг лишившись возможности реставрировать картины. Он не ожидал найти Анну в хорошем настроении.
Через час после приезда Габриеля она перестала играть. Слышалось лишь размеренное биение метронома. Потом умолк и он. А через пять минут она появилась на террасе в выцветших джинсах и жемчужно-сером свитере. Волосы у нее были мокрые. Она протянула руку:
– Я – Анна Рольфе.
– Это честь – познакомиться с вами, мисс Рольфе.
– Садитесь, пожалуйста.
* * *Если бы Габриель был портретистом, он, возможно, с удовольствием написал бы Анну Рольфе. Технически ее лицо было безупречно: широко расставленные, ровно посаженные скулы, кошачьи зеленые глаза, пухлый рот и сужающийся подбородок. В то же время это было многоплановое лицо. Чувственное и уязвимое, презрительное и волевое. Где-то чувствовалась грусть. Но ее энергия, непоседливость интриговали Габриеля больше всего, и именно это было бы труднее всего запечатлеть на полотне. Ее глаза, сверкнув, пробежали по нему. Даже после долгой репетиции руки ее не могли оставаться в покое. Они занимались своими личными делами: играли с зажигалкой, барабанили по стеклянной крышке стола, устраивали многократные путешествия к ее лицу, чтобы отбросить со щеки упавшую прядь. На ней не было драгоценностей – ни браслетов на запястье, ни колец на пальцах, ничего на шее.