— Что я тебе сделала, что ты меня так выдаешь при всех? — сердито прошипела она.
На этот раз София не смолчала.
— Я просто сказала правду, — ответила она.
Она верила в то, что говорила. Письмо, с помощью которого можно было удержать любое событие, никогда не обманывало.
— Ха! — презрительно воскликнула Мехтгильда. — Наверняка считаешь себя хитрюгой, когда выкладываешь мои тайны. Лучше бы в своих тайнах покопалась. Я имею в виду твое происхождение, о котором тебе ничего не известно, имя твоего отца, которое утаивают от тебя, и его дурные поступки, из-за которых твоя жизнь всегда будет такой же убогой, как сейчас!
София записала:
«Я не знаю своего происхождения. Я не знаю своего отца. Никто не рассказывает мне об этом».
Этот вопрос возник у нее задолго до того, как Мехтгильда нажала на больное место. Она пыталась вспомнить, кто доверил монастырю маленькую Рагнхильду фон Айстерсхайм, которую теперь некоторые называли Софией.
Должно быть, тогда она была грудным ребенком, потому что другого мира, кроме этого монастыря, она не знала. София никогда не видела другой одежды, кроме белого платья из грубой неокрашенной овечьей шерсти, скапулира — головного убора, закрывающего плечи, — и черной накидки. Она не знала других дней, кроме тех, что начинались в три часа ночи службой, а потом сестер семь раз в день до самого вечера созывали на мессы или к молитве. Она могла ориентироваться только в тех помещениях, что принадлежали монастырю, — в столовой, отопительной комнате, чулане с одеждой, подвале или в спальном зале.
По правде говоря, за пределы монастыря Софию и не тянуло — ведь там ее поджидал мир, полный опасностей, и коварство, которое приведет правоверного человека к падению. Она только страстно желала написать о своей жизни такие же истории, какие другие люди рассказывали о своем прошлом.
Говорили, что Мехтгильда, у которой здесь в монастыре не было иного желания кроме как утихомирить вечный голод, когда-то была невестой мужчины из очень благородной семьи. Долгие годы она ждала, когда он на ней женится. Но жених не торопился праздновать свадьбу. Вместо этого он пропадал в море. Его привлекало суровое Балтийское море, а еще больше приключения, которые можно было отыскать в его бесцветных пенистых волнах. Китобой, он опустился намного ниже своего положения, водился со всяким сбродом, который годится разве что для того, чтобы потонуть в открытом море или потрошить рыбьи желудки. А однажды он и вовсе скрылся за серым, влажным и холодным горизонтом. Возможно, какой-то кит протаранил суденышко, а может, северные воины напали на него и разбили. Некоторое время спустя стало ясно, что он никогда не вернется, а Мехтгильда была уже слишком стара, чтобы найти другого жениха. Тогда ее семья выдумала историю про ее необыкновенную набожность и отправила в монастырь.
Даже бедным послушницам, которые по рангу никогда не были равными монахиням, поскольку не принесли в монастырь имущества и должны были выполнять самую грязную работу, было что рассказать о жизни за пределами монастыря. Фридегунде, например, рассказывала об ужасном голоде (позже София записала этот рассказ). В какой-то год выпало так много осадков, что земля стала напоминать болото, ее нельзя было ни вспахать, ни посадить, как обычно, злаки — рожь или овес. Один крестьянин, несмотря на настойчивые уговоры остальных, решил все-таки попробовать, и его плуг вместе с рабочим волом ушли под землю. Понадобилась помощь пяти сильных мужчин, чтобы вытащить обоих из недр коричневой губки, и когда им это удалось, вол был уже на том свете. Не было урожая, а значит, было нечего есть, и все страдали от страшного голода и нужды. Сначала зарезали весь скот, потом муку стали смешивать с молотыми корнями папоротника, зернами винограда и цветками лесного ореха. Позже ели черные корневища из леса, потом увядшую траву, а затем и умерших с голоду соседей. Говорили, что некоторые заманивали соседей в глухие места, убивали их там и жарили.
«Почему Мехтгильда говорит, что имя моего отца покрыто позором?
— записала она. — Кто мои родители? Неужели это они отдали меня в монастырь, чтобы я посвятила свою жизнь Богу?»
Заданные вслух, эти вопросы значили так же мало, как бессмысленные пересуды. Но записанные на дощечке, они бросались в глаза, резкой болью пронзали горло и бились там, где находится сердце. Они поглощали все ее внимание, так что она не заметила, как к ней подошла сестра Ирмингард.