Уже год как у него не было тяжелого, длящегося более нескольких секунд приступа, ему всегда удавалось подавлять приступы при первых признаках и сократить их до секунд или долей секунд. Когда у него случался стресс, потому что он слишком много работал, тревожные сигналы в его голове издавали резкий звук, тогда он знал, что очень быстро и решительно должен принимать контрмеры. Следовало в ту же секунду бросить все, снять напряжение и расслабиться, расслабиться. Так как если он допустит приступ, то из одного кадра у него получится целый фотоальбом, и не будет возможности повлиять на скорость перелистывания этого фотоальбома. Он не сможет больше принимать участия в нормально текущей жизни. Как раз перед этим во время совещания в служебном кабинете он пережил такую секундную атаку. Мария встала, чтобы взять кофейник. Ее туловище находилось поперек стола, когда картинка остановилась, моментальный снимок, мир ужасающе остановился. Цветной шарф Марии немножко отделился и поплыл свободно в воздухе. Еннервайн услышал, как Штенгеле спросил о его самочувствии, как остальные продолжали разговаривать, он слышал также, что Мария бесшумно налила кофе в чашку и после этого начала также бесшумно его мешать — застывший стоп-кадр сюда вообще не подходил. И только в следующем изображении Мария снова сидела за столом, казалось, что она рывком перепрыгнула туда. Мир медленно стал вращаться вокруг него обычным способом, и шумы постепенно стали соответствовать изображениям. Так не могло продолжаться дальше. Ему нужно обязательно открыться психологу. После окончания этого дела.
У клиники его уже ждал плешивый главный врач. Еннервайн договорился с ним по телефону.
— Входите, — сказал доктор. — Я уже тоже думал, что вы когда-нибудь появитесь здесь. Вы пришли по поводу Сёренсена, не так ли?
— Да, у меня еще несколько вопросов.
— Вы хотите его видеть?
— Если это возможно, охотно.
— Пойдемте со мной.
Оба пошли по кривым коридорам больницы, сквозь окна иногда можно было увидеть трамплин для прыжков. Главный врач, вероятно, заметил, что Еннервайн бросал взгляд в его сторону.
— Из отделения психиатрии трамплин видно лучше всего, — сказал он, улыбаясь.
И опять психиатрия.
— На каком расстоянии находится трамплин, если стоять на одном из этих балконов?
— Я не думаю, что где-нибудь в мире есть психиатрические отделения с балконами. — Главный врач снисходительно ухмыльнулся.
— Ах да, понимаю. Но какое расстояние отсюда до трамплина?
— Может быть, тысяча, а может быть, полторы тысячи метров. А зачем вам это нужно?
— Просто интересно. А почему Сёренсен все еще здесь, после стольких месяцев?
— Он не транспортабельный.
— А когда он будет транспортабельным?
Главный врач ничего не сказал. То есть никогда, подумал Еннервайн, и ему стало стыдно за такие мысли.
— У меня к вам еще один вопрос, — сказал он. — Вы не обратили внимания на какую-либо травму, которая не вызвана самим падением? Это мог быть ожог, покраснение кожи, которое может появиться, если направить на нее лазерный луч.
— Лазерный луч? Как вам это пришло в голову?
— Я могу уточнить, эту травму можно было обнаружить на левой ноге.
— На левой ноге? Травма от лазерного облучения?
— Да, вероятнее всего.
— Как раз левую ногу мы ампутировали ему сразу после несчастного случая. Ее было невозможно спасти.
— Я этого не знал.
— Были времена, когда полиция знала все.
— А ее обследовали, ногу? — ответил Еннервайн, не обостряя ситуацию.
— Если бы вы увидели ногу, вы бы не спрашивали. Вам описать все в подробностях? Если будете настаивать, то я могу это сделать. Но у нас в операционной даже видавшим виды коллегам стало плохо.
— То есть, ее не осматривали.
— Ее осмотрели в рамках общего судебно-медицинского порядка, например, искали огнестрельные раны, но на мелкие ожоги от лазерного луча — нет. Такое случается крайне редко.
В полутьме отделения интенсивной терапии лежал Оге Сёренсен. В аппарате для искусственного дыхания было больше жизни, чем в нем, подумал Еннервайн. К нему подошла мать Оге.