Он присел на уголок и ссутулил плечи.
— Боже, как нехорошо получилось!
— Не бери в голову. Советский быт изобилует еще и не такими историями. Одна моя знакомая как-то раньше времени вернулась домой и обнаружила своего мужа в постели… Э, не спеши пожимать плечами! В постели с собственным отцом. Вот это было дело! А тут так… Мелочи жизни. Подожди меня, — я чмокнула его в темечко и, быстро накинув на себя халат, поспешила к дочери.
Глава 25
В комнате горела только лампа у кровати. Сама Наташа стояла у окна, спиной к входной двери и даже не обернулась, когда я вошла.
— У него красивая задница, да и передница тоже впечатляет.
— Наташа!
— Скажи, а что ты чувствуешь, когда такое входит внутрь тебя? А? Ты говорила со мной о менструациях, о том, откуда появляются дети, как нужно предохраняться, но ни разу не поделилась со мной своими ощущениями от такого вот.
Я опустилась на стул, который стоял у входа, и обхватила себя руками за плечи. Откуда столько горечи, столько цинизма, даже злобы? Эти слова, а главное, этот тон… Что я упустила? Какие чувства, горести моей такой всегда взрослой, разумной и самостоятельной дочери не разглядела, не поняла? Потом заговорила через силу, понимая, что что-то сказать все-таки должна:
— Помнишь, в детстве тебе снились сны, в которых ты летала как птица? Свободно, легко… Можешь описать свои чувства при этом? Нет? Вот и тут так же. Как описать словами любовь?
— Так это любовь! А я-то не поняла!
— Наташа, ну зачем ты так! Я понимаю, тебе было не очень приятно увидеть нас так… Но и мы оба не в восторге от твоего вторжения, однако ж не злимся, не сердимся. Да и с чего? Дело случая. Ты мне лучше скажи, почему не сообщила о своем приезде?
— Хотела сделать сюрприз…
— Ну что ж, получилось неплохо, — я невесело хмыкнула. — У тебя все в порядке, Натка?
— Просто отлично. Иди уж. Небось, заждался… Как его хоть звать-то?
— Иван…
— Так это тот самый? Васькин воспитатель? Мама! Ну ты даешь! Столько мужиков солидных вокруг тебя, а ты выбрала!
Я поднялась со стула, чувствуя себя так, словно постарела лет на десять.
— Балда ты еще малолетняя. Заруби на своем сопливом носу — любовь не выбирает. А будешь слушать в этом деле голову, рассудок, а не сердце, никогда счастья и не понюхаешь.
— Ох-ох!
Я развернулась и пошла из комнаты прочь.
— Смотри, хоть на этот раз не забудь предохраняться!
Камень в спину. За что? Как больно. Теперь вот она захлопнула дверь и бросилась на кровать реветь. А мне что делать? Что случилось? Что это с ней? Почему? Может, что-то там, в Париже? Встретила кого-то, влюбилась, а он сволочью оказался? Петюня! Я должна позвонить! Почти бегом добралась до своей спальни и с лету впрыгнула в объятия к растерявшемуся Ивану. Как же хорошо иметь возможность поделиться с кем-то переживаниями. Пусть даже так, молча.
Потом подтянула к себе мобильник. Петюня не снимал трубку долго. Я уже отчаялась — там час ночи, может и спать, и гужбанить где-нибудь в своих богемных кругах. Наконец на том конце провода отозвались бодрым козлетончиком. По-французски. Я попыталась общаться на английском, который хоть и не был у меня совершенным, но, как показала практика, вполне понятным для заинтересованных лиц. Однако то ли лицо, с которым я общалась сейчас, не принадлежало к их числу, то ли действительно не понимало ни слова, но добиться от него толку мне не удалось.
Тогда я попыталась перейти на французский, который и вовсе был у меня немыслимым, сотканным из плотно забытой школьной программы, обрывков из «Войны и мира», «Же не па сис жур», «Шерше ля фам» и прочей белиберды, почерпнутой из кино или вообще бог знает откуда. Негодяй на том конце принялся хихикать, но все равно, видно, ничего не понял.
Наверно, я бы плюнула и положила трубку, если бы не вмешательство Ивана, который, морщась от моих ужасающих рулад, отобрал у меня трубку и внезапно заговорил на совершенном (согласитесь, такое чувствуется) французском языке. Козлетон в трубке оживился и заблеял радостно. Я возмущенно развела руками, но Иван лишь показал мне язык, продолжая при этом быстро и уже совершенно непонятно любезничать по телефону. Наконец он передал мне трубку, в которой я услышала чуть картавый тенорок Петюни.
— Шарль говорит, что у твоего друга абсолютно парижский выговор.
— Да и московский у него неплох, — сердито поглядывая на смешливо изогнувшего брови Ивана, буркнула я. — И кто у нас там Шарль?