Часы только что пробили десять вечера.
Три огромных сундука, покрытых коваными украшениями, были распахнуты. На паркете высилась огромная груда старинных платьев, совсем уже ветхих, из муара, фая, бархата, шелкового узорчатого штофа и других, еще более редких материй, на которых поблескивали золотые нити и шершавый на ощупь бисер. Были там воротнички и рукавчики, обшитые настоящими валансьенскими кружевами, были кашемировые шали, шейные платки узорчатого шелка, вуали, тонкие, как паутинка, и большие шляпы с настоящими страусовыми перьями. Тонкий аромат минувших времен, навевающий грусть и вместе с тем умилительный, струился из этих сундуков: долгие годы их никто не открывал, а теперь служанка барона извлекала из них сокровище за сокровищем.
В горле у Золушки дрожал комок, мешавший дышать. Все было слишком прекрасно. Приключение становилось похоже на сон. Опустившись на колени, служанка барона, словно фея, преображающая пастушку в королеву, пригоняла складки, вкалывала булавки, делала наметки для необходимых переделок, а девушка в это время боялась, что вот-вот проснется в своей полотняной сорочке под хлопчатым одеялом у себя в спальне на улице Трех Колодцев.
Но нет! Все это было не сон. Роскошные туалеты, принадлежавшие важным дамам — матери, бабке, прабабке барона де Ла Файля, — громоздились здесь, наяву, чтобы современная девушка выбрала среди них тот, в котором она пойдет на бал. И каждое из этих волшебных платьев, переливаясь всеми цветами радуги, казалось, шепотом искушало ее: «Меня! Меня! Выбери меня!» — словно после долгого лежания в темном сундуке все они мечтали украсить собой гибкий стан, прильнуть к юной груди, упругой и теплой, пошуршать вокруг стройных ножек, покружиться в ритме вальса, поблистать — платья тщеславны, как женщины! — покрасоваться еще разок в свете огней, пускай это будут всего лишь масляные лампы папаши Копфа!
Служанка громко позвала:
— Господин барон! Идите скорее сюда.
Барон, поджидавший в столовой, приблизился широким и спокойным шагом. Он был поражен. Перед его удивленным взглядом кружилась прелестная герцогиня, словно сошедшая со старинного портрета, в уборе столетней давности, трогательно грациозная и застенчивая, — волшебное видение в тусклом свете, сочившемся сквозь затуманенные стекла.
Служанка, гордо подбоченясь, ласково посмеивалась и наслаждалась изумлением хозяина.
— Ну как, господин барон? Удачно получилось?
— Изумительно!
Барон в шутку шагнул вперед, широким жестом снял шляпу, опустив ее до самого пола, отвесил церемонный поклон и поцеловал руку озадаченной Катрин. Девушка невнятно пролепетала что-то в ответ.
— Дело за туфельками, — сказал барон. — У вас, мадемуазель Золушка, ножки маленькие: они обе уместились бы у меня в руке. И все-таки я не уверен, подойдут ли вам бальные туфли, которые носила до свадьбы моя матушка. Это не хрустальные башмачки, как в сказке, но тем не менее они очень красивы.
И барон вернулся в столовую. Там его поджидал один человек, а именно Человек в красном балахоне.
Дед Мороз явился незадолго до того. Он уселся за стол, на котором были выставлены бутылка розового вина и два бокала. Каждый год под конец своего обхода он являлся в замок. Барон вручал ему в конверте свой взнос на расходы по детскому празднику и приглашал его отведать вина.
— Ну, мой славный Корнюсс, хорошо ли вели себя в этом году мортфонские дети? Надеюсь, вам не пришлось записывать в книжечку особо тяжких грехов?
Краснолицый Гаспар Корнюсс помотал крупной головой, увенчанной париком, и почесал подбородок под длинной накладной бородой.
— Эх, господин барон, вечно одно и то же! Множество грешков, но, слава Богу, ни на грош истинного коварства.
— А как здоровье?
— Благодарю вас, господин барон, когда Гаспар Корнюсс на посту, он всегда крепок и бодр. Пожалуй, ноги нынче малость отяжелели, да и голова горит. Эх, черт, положение обязывает: тут рюмочку пропустишь, там другую… Повадился кувшин по воду ходить…
— По воду? Хороша у вас вода, Корнюсс! От души желаю вам продолжать в том же духе.
— Бог даст, у меня еще много рождественских обходов впереди. Одно меня огорчает, господин барон: каждый год я прихожу в замок в один и тот же день, но все никак мне не нахмуриться с порога на достойного карапуза, который забрался бы под стол, и некому задать голосом Деда Мороза мой коронный вопрос: «Ну-ка, а в этом доме дети хорошо себя вели?» Понимаете меня? Простите, что суюсь не в свое дело. Я всего-навсего старое чучело, но сказал от души.
— Славный вы человек, Корнюсс! К сожалению, я не в состоянии ничем вас утешить. Женитьба совершенно не входит в мои планы. Ваше здоровье!
На пороге показалась служанка.
— Добрый вам вечер, Гаспар Корнюсс. Простите, господин барон, разыскала я одну туфельку покойной хозяйки, и она пришлась точь-в-точь по ноге, словно сделана для мадемуазель Катрин, но я никак не найду вторую такую же. Как же так? Ведь все башмаки были сложены вместе.
Барон поднял брови:
— Пропала туфелька? Вполне в духе сказок! У нас тут объявилась Золушка, и я веду ее на бал. Если я не ошибаюсь, Золушка, отправляясь на бал, вечно теряет башмачок.
— Может, оно и в духе, господин барон, только я все равно не знаю, где вторая туфелька.
Церковь еще не была освещена. Только над самыми плитами пола виднелось легкое свечение, которое заслоняли время от времени силуэты ризничего и м-ль Софи Тюрнер: это светились ясли. Под соломой, на которой покоился божественный младенец, были спрятаны электрические лампочки, и казалось, что она пылает.
В ризнице аббат Фукс занимался последними приготовлениями, настроение у него было приподнятое. Каппель, напротив, выглядел озабоченным. Он поднялся в зал благотворительного общества и высунулся из окна. Из-за снега, который часов до восьми вечера все падал и падал крупными хлопьями, сумерки казались светлее. Ризничий вернулся вниз и принялся за уборку, но мысли его витали далеко. Он то бросал взгляд на сейф, то, приблизившись к двери, выходившей в сад, прислушивался к звукам снаружи. На площади мальчишки обстреливали снежками снежную бабу и всякий раз, попав в цель, вопили от радости.
— Ну, Каппель, — сказал священник, — праздник получится на славу; я думаю, все пройдет хорошо.
— Хотелось бы, господин кюре.
— Да, да, все пройдет замечательно, — убежденно заявил священник, проводя двумя пальцами по свежевыбритым щекам.
Вдруг Каппель выскользнул наружу.
Едва день начал клониться к вечеру, маркиз де Санта Клаус принялся кружить в окрестностях церкви. Он заглядывал в нее, ненадолго присаживался, потом разгуливал взад и вперед мимо дома священника, поглядывая на окна, потом прохаживался по саду, заложив руки за спину.
Примерно в четверть одиннадцатого он отворил калитку в ограде. Звонить в дверь дома священника он не стал, а обогнул его и принялся мерить шагами аллеи сада. Дул колючий северный ветер. Вскоре маркиз де Санта Клаус укрылся от него под навесом. Он уселся на тачку священника и, вынув из портсигара папиросу, сунул ее в рот. Но закуривать не стал и держал ее в губах незажженную. Упершись локтями в колени, обхватив ладонью подбородок, он упорно всматривался в темноту. Вдруг пальцы его сжались. Он услышал тихие шаги, слишком уж тихие.
«Пожаловал, прохвост!»— подумал он, протягивая руку к карману, где лежал браунинг.
Шаги приближались. При желании маркиз мог бы их сосчитать.
«Не увлекаться! Спокойствие! — приказал он себе. — Даю ему еще четыре шага… Четыре шага, а потом нажимаю на кнопку электрического фонарика, навожу на этого полуночника пушку и требую у него метрическое свидетельство».
В ту же секунду он что было сил метнулся в сторону. Чутье, которое оказалось сильнее рассудка, предупредило его, что он просчитался, что опасность ближе, чем он воображает.