- Пусть лучше шныряют днём, чем ночью. - Ночью в яме было темно, хоть глаз выколи. Тусклый свет звёзд сквозь дыры в соломенной крыше не в счёт; при нём всё равно ничего не разглядишь. В темноте писк и царапанье когтей сводили с ума. – Что с них взять – голодные.
- Не они одни.
- Да уж. Я слышу, как урчит у тебя в животе. Съешь-ка ты эту чёрствую краюху, пока её крысы не слопали.
Наши сторожа приносили нам хлеб по утрам; но бывало, что они пропускали день. Наученные горьким опытом, мы стали приберегать часть хлеба – на случай, если назавтра нас оставят без еды. Для крыс хлеб был неизменным предметом вожделения, хотя прежде они при дневном свете не показывались.
- А который час, как ты думаешь? – нерешительно спросил Эко.
- Полдень примерно – если судить по свету. Может, они сегодня не появятся.
Может, они вообще больше не появятся. Эта жуткая мысль не раз закрадывалась мне в голову, да и Эко, наверно, тоже; но вслух ни он, ни я этого не говорили. Что, если они попросту бросили нас здесь? Предоставленные самим себе, мы сможем без помех рыть лаз под стены конюшни; но надолго ли у нас хватит сил без еды и воды? Мы находились в руках неизвестных. Можно сказать, что о нас заботились: почти каждый день спускали в яму хлеб и воду, столько, чтобы хватало не только напиться, но и умыться; раз в несколько дней даже вытаскивали и опорожняли ведро, в которое мы с Эко справляли нужду. Но о намерениях своих сторожей мы могли только гадать. Почему они не прикончили нас и не оставили на дороге, как Давуса? Зачем увезли так далеко от Рима? А может, мы вовсе и не так далеко? Может, всё время езды, которая, по уверениям Эко, заняла четыре дня, нас возили взад-вперёд, чтобы сбить с толку? Для чего нас держат здесь? Что собираются с нами сделать? Кто, в конце концов, эти люди, которые схватили нас и держат в этой яме?
- Сорок дней! Помнишь, Бетесда…
Стоило мне произнести её имя, как у меня перехватило горло. Бетесда и Диана – что с ними? Страх за них не давал мне покоя. Я пытался не думать о них; но это было выше моих сил. Да и о чём ещё думать в вонючей яме?
- Помнишь, Бетесда рассказывала старинную еврейскую легенду, слышанную от отца – о праведном человеке и великом потопе? Тот праведник построил большую лодку и взял на него каждой твари по паре. И начался дождь, он лил сорок дней и сорок ночей подряд. Представляешь, сорок дней в лодке, теснота и вонь от всех этих животных, болтанка, а с неба льёт и льёт, и на тебе нет сухой нитки…
- Ему хотя бы голодать не пришлось, - заметил Эко, у которого в животе опять заурчало. – У него были все эти животные, которых он мог забивать и есть.
- Не знаю, не знаю. Животных он вроде взял, чтобы сохранить. Хорошо хоть, погода стоит более-менее сухая, а то бы нас затопило.
Что верно, то верно. Когда однажды ночью случилось гроза, то сквозь дыры в крыше на нас лило, как из ведра, и мы оказались в луже.
- Нам ещё повезло, что ни ты, ни я тут не заболели.
- Это как сказать, папа.
- То есть?
- Раз уж нас до сих пор не убили, значит, нас приказано оставить в живых. И если бы один из нас заболел, может, нас бы отпустили. Или хотя бы забрали из этой ямы в более приличное место.
- Может быть, хотя…
- Проклятье!
Крутнувшись на месте, Эко с маху врезал кулаком по земляной стене, уже носившей следы множества ударов. Не реже двух раз на дню, а порой и среди ночи его охватывала ярость, и он давал ей выход, колотя по стене. Я ему завидовал. Взрывы ярости приносили ему хотя бы временное облегчение. Это заточение сводило с ума. Для меня оно стало самым тяжёлым испытанием за всю жизнь. Есть в натуре римлянина что-то такое, что не может смириться с сидением взаперти. Среди других народов, которыми правят цари, заточение – обычное наказание. Это потому, что царь хочет заставить непокорных страдать. А что же может быть лучше, чем запереть врагов в клетку или бросить в яму и наслаждаться, наблюдая, как они слабеют телом и разумом; рассказывать, как страдают их близкие, слышать их мольбы и вселять в них надежду, обещая освобождение – а потом лишать её. Но в республике наказание применяется не для того, чтобы правитель мог потешить себя; оно служит средством раз и навсегда избавить общество от преступника, которого либо казнят – порой довольно жестоким способом, особенно если преступник обвиняется в кощунстве – либо позволяют выбирать между казнью и изгнанием. Заточить человека, пусть даже за самое страшное преступление, слишком жестоко даже по римским меркам.