— Конечно, нас схватили не ради выкупа, — сказал Эко, делая вид, что не расслышал последних слов. — Их кто-то подослал — кто-то, кому сильно не по душе наше расследование.
— А точнее, тот, для кого добытые нами сведения представляют серьёзную опасность. Следовательно, вопрос шестой: для кого мы стали опасными?
— Но разве это не ясно, папа? Для Милона, для кого же ещё? Мы выяснили совершенно точно, что вся его речь на контио о якобы устроенной Клодием засаде — ложь от первого до последнего слова. И у нас есть доказательства. Ты же сам говорил Фелиции, что Милон отчаянно борется за свою жизнь и не остановится ни перед чем.
— Что и подводит нас к последнему вопросу. — Я нацарапал на стене цифру VII. — Почему нас не убили, а всего лишь похитили? Если Милон или кто-то другой просто хотел от нас избавиться, почему его люди не прикончили нас и не оставили мёртвыми там же на дороге, забрав деньги — как будто это всего лишь очередное убийство у гробницы Базилиуса, где такое случается сплошь и рядом? Если же Милон хотел прежде выяснить, что именно нам удалось узнать, нас бы допросили, а потом убили. Не представляю, для чего мы можем понадобиться ему живыми. Я вообще сомневаюсь, что за всем этим стоит Милон. Я имею в виду наше похищение.
— Но кто же тогда? Единственный, кроме Милона, про кого ты расспрашивал…
— Марк Антоний.
Послышался скрип отворяемой двери.
— Может, сегодня мы всё узнаем, — шепнул Эко. Я повалился на пол, обхватив живот руками.
Последовало ставшее уже ритуалом разглядывание содержимого отхожего ведра, щедро сдобренного кровью. Наши тюремщики — а на этот раз заявились оба — пристально вглядывались в него — ни дать ни взять, авгуры, изучающие внутренности жертвенной курицы.
— Твой отец неважно выглядит, — сказал Эко тот, кто обычно не заходил.
— Что, дошло? — зло переспросил Эко.
Голос его дрожал, и даже не от притворной ярости, а от возбуждения — как струна, когда её тронешь. Я сам с трудом заставлял себя лежать неподвижно. Долгожданный миг настал, и во мне самом пробудилась ярость, которую я подавлял все эти долгие дни в темноте. Теперь она поднялась жаркой волной. Сейчас я смогу наконец дать ей выход.
— Нам лучше забрать его отсюда. — Тот, кто обычно оставался снаружи, нагнулся и отомкнул цепь, удерживавшую крышку люка. Вдвоём тюремщики подняли железную крышку и с тяжёлым стуком уронили её на металлическую решётку.
Дверь нашей тюрьмы была открыта.
— Он не может подняться. — Эко беспомощно суетился вокруг меня.
— Ну и как мы его отсюда вытащим? — с сердцем спросил тот, кто приходил каждый день.
— Помоги своему отцу подняться, — сказал другой, который явно был за старшего. — Как хочешь, но подними его на ноги. Вот так. Подведи его сюда. Пусть поднимет руки, мы вытащим его. Да подними ты ему руки, если он не может их поднять. В конце концов, жив он ещё или нет?
Величайшая ошибка полководца — и с этим согласились бы и Помпей, и Цезарь — недооценить противника. Моё поведение за последние дни заставило наших тюремщиков поверить, что я слаб, болен и вообще еле жив. Они ухватили меня за руки, не ожидая сопротивления. Они готовились поднимать безвольное тело обессиленного больного.
Вместо этого я потянул их вниз со всей силой, на какую был способен. Стоявший тут же Эко схватил их за руки повыше локтей и рванул, норовя столкнуть головами.
То был миг, когда всё могло погибнуть. Наши тюремщики могли удержаться на ногах и вырваться — и я шлёпнулся бы на спину. А они поспешили бы опустить железную крышку и замкнуть цепь, выбранили бы нас, потом посмеялись бы над нами, и мы остались бы в ненавистной яме — спать среди крыс, терзаться страхом за родных, колотить в бессильной ярости кулаками по стенам…
Но случилось совсем другое.
Глухой стук, глуше, чем от удара двух камней, но не такой глухой, как от столкновения полых тыкв — сладчайший из тех, которых мне довелось услышать за всю свою жизнь!
Дальше всё произошло очень быстро. Тот, кто приходил каждый день, свалился в яму головой вниз. Я тотчас же навалился на него всей тяжестью. Палочка, которой Эко царапал на стене отметки, была у меня в руках. Последние дни мы терпеливо затачивали её об камни, смачивая водой из ведра, и нам удалось заострить конец не хуже кинжала. Ею-то я и ударил упавшего в спину, как ножом, и уже замахнулся для второго удара, когда до меня дошло, что это ни к чему. Упавший был мёртв. При падении он сломал себе шею.