Тирон предостерегающе положил руку ему на локоть, но Цицерон стряхнул её.
— Я знаю, что говорю. И я не пьян. Просто смертельно устал. Переезды всегда выматывали меня. Кроме того, Гордиан ценит искренность. Ты ведь ценишь искренность, Гордиан? Ах да, я и забыл. Ты же теперь человек Помпея, верно?
— Ты это о чём?
— Да ну же, надо быть слепым, чтобы не заметить всех этих дюжих молодцев, с некоторых пор охраняющих твой дом. Разве не Помпей их прислал?
— Может, и так, — сказал я, чувствуя себя неловко под пристальным взглядом Цицерона и в то же время радуясь, что Помпей сдержал слова и не оставил наши семьи без защиты. — Это ещё не значит, что я человек Помпея.
Цицерон моргнул.
— Чего я никогда не понимал, так это кому ты служишь. Кто тебя разберёт. Может, ты шпионишь за Помпеем — и при этом как-то убедил его дать охрану твоим близким.
— Ты говорил о реформах Помпея, — сказал я, желая вернуть разговор к прежней теме.
Цицерон расхохотался. Сколько же он успел выпить?
— Именно. О реформах. Знаешь, что мне понравилось больше всего? Блестящая идея Великого, как искоренить коррупцию. Обвинённый в получении взятки будет прощён, если сумеет изобличить двух других взяточников! Если так пойдёт, то скоро каждый будет указывать пальцем на соседа. И все вместе будут слишком заняты, чтобы заметить, как республика уплывает у нас из-под носа. Эти реформы — просто насмешка над законом. Но Помпей никогда не понимал закона. Он лишён уважения к закону, лишён начисто — точно так же, как и уважения к ораторскому искусству. Помпей почитает лишь учреждения, вроде сената — да и то лишь чисто отвлечённо. Абстрактно. Как дань традиции. А почитания к закону в нём нет ни на грош. Помпей не способен понять его красоты, сложности, совершенства. Он не видит, как закон охватывает нас всех, связывает воедино, подобно золотой нити. А Помпей прёт напролом, разрывая и стряхивая его, как паутину. У него вульгарное, прагматичное мышление автократа.
Он скривился и прижал ладонь к животу.
— Хвала богам, Целий в этом году трибун и не допустит никакого посягательства на гражданские свободы. Он так и сказал Помпею, что наложит вето на все его новые законы. Знаешь, что Помпей ответил? «Поступай, как считаешь нужным; а я буду действовать ради спасения республики». Почему бы ему не выхватить меч и не размахивать им перед Целием, если уж на то пошло? Дело, конечно же, закончится компромиссом. Как всегда. Мы уступим Помпею, иначе он заявит, что не получил необходимых полномочий для наведения порядка и потребует ещё больших — и до чего мы так дойдём? — Цицерон с хорошо разыгранной брезгливостью пожал плечами. — Однако ты что-то почти не ничего не рассказываешь о ваших злоключениях, Гордиан.
— Так ведь ты почти не спрашивал.
— Эти полтора месяца, должно быть, были для вас ужасны. Схватили, увезли неизвестно куда, продержали в яме… Кто мог решиться на такой чудовищный произвол?
— Я тоже много раз задавал себе этот вопрос. Чего-чего, а времени у меня хватало.
— Да уж, я думаю. И к какому выводу ты пришёл?