— На сочувствие толпы, на ту долю участия, которая, как она полагает, ей причитается — ведь это и её горе, — пояснила моя дочь.
— Понимаю, — сказал я, отнюдь не уверенный, что действительно понимаю. — И раз уж речь зашла о демонстративностьи, мне сразу же бросилась в глаза нарочитость в поведении Фульвии.
— Нарочитость? — переспросила Бетесда.
— Нарочитость, папа?
— Я же говорил: в доме она вела себя совершенно бесчувственно, даже когда они с Клавдией заспорили, надо ли обмывать тело, и Фульвия заявила Клавдии, что это не её дом и не её муж. А потом, перед толпой, Фульвия вдруг начинает вопить, да так, что кровь стынет в жилах!
— Но где же нарочитость, папа? — Жена и дочь глядели на меня с совершенно одинаковым выражением недоумения, и у меня шевельнулось подозрение, что они меня просто разыгрывают.
— Я всегда считал, что отдаваться горю женщина может лишь дома, в своём кругу, а на людях должна проявлять сдержанность. А не наоборот.
Бетесда и Диана недоумённо переглянулись.
— Какой же в этом смысл?
— Причём тут смысл, дело в чувствах…
— Муж мой! — Бетесда укоряюще покачала головой. — Разумеется, Фульвия не хотела отдаваться горю в присутствии тебя, постороннего человека, в обстановке своего дома. Она повела себя с достоинством — так, чтобы её мать могла гордиться ею; чтобы её дочь раз и навсегда поняла, что значит быть сильной; чтобы поставить на место золовку с её рыданиями. И чтобы покойному мужу не в чём было её упрекнуть — раз уж вы, римляне, верите, что лемур умершего некоторое время пребывает рядом с его телом. Так что она повела себя как нельзя более достойно.
— Но толпа снаружи — совсем другое дело. Фульвия хотела всколыхнуть, взбудоражить толпу — так же, как будоражил толпу её муж. Вряд ли она добилась бы этого, стоя рядом с телом молчаливая и бесчувственная, как истукан.
— То есть, по-твоему, это было специально сыграно?
— Специально — да. Сыграно — ни в коем случае. Она просто выбрала наиболее правильное время и место, чтобы дать выход обуревавшему её горю.
Я покачал головой.
— Не уверен, что в ваших словах есть какой-то смысл. Обмозгую-ка я лучше, что там замышляли политиканы в первой комнате.
Бетесда и Диана разом пожали плечами в знак того, что предмет нисколько их не занимает.
— Политики обычно слишком примитивны, чтобы их замыслы были интересны, — заявила Бетесда. — Само собой, я могу ошибаться насчёт Клавдии и Фульвии. Ведь я там не была и могу судить только с твоих слов.
Я поднял бровь.
— Неужели я такой уж никудышный наблюдатель? Меня, если ты помнишь, называют Сыщиком.
— Весь фокус в том, — продолжила жена, пропустив моё замечание мимо ушей, — что никогда нельзя ручаться, что у человека на уме. Особенно когда речь идёт о таких женщинах, как Фульвия и Клавдия — они ведь не какие-нибудь простушки. Кто может знать, что они на самом деле думают, чувствуют? И чего хотят? — Бетесда обменялась долгим взглядом с Дианой, и обе поднесли ложки ко рту, но тут же опустили их, потому что вошёл Белбо.
Много лет светловолосый великан был моим телохранителем и не однажды спасал мне жизнь. Годы не убавили ему силы, но лишили молниеносности. Оставаясь силён, как бык, он сделался так же неповоротлив; преданный, как верный пёс, давно уже не годился для преследования дичи. Я по-прежнему готов был доверить ему свою жизнь — и доверял, позволяя брить меня по утрам; но уже не полагался на его защиту на Форуме, где попадаются люди с кинжалами. Что прикажете делать с телохранителем верным и надёжным, но пережившим свою полезность? Читал Белбо по слогам, знал лишь простейшее сложение, а писать и вовсе не умел. Не умел толком ни плотничать, ни ухаживать за садом. Не считая выполнения случайных поручений, требующих большой силы — скажем, поднести мешки с зерном или передвинуть шкаф — Белбо служил теперь лишь привратником. Работа его заключалась главным образом в том, чтобы большую часть дня сидеть на солнышке в атриуме, и вполне отвечала его уравновешенному и флегматичному характеру. Белбо обладал той медлительной натурой, которую людям нередко случается принимать за тупость. А ведь это ошибка. Белбо медлителен, но вовсе не туп. Верно, что он улыбается шутке, когда остальные уже отсмеялись; и почти никогда не выходит из себя — даже если его намеренно оскорбляют; и никогда не выказывает страха. Он всегда спокоен, всегда невозмутим. Но не туп. Просто такой у него характер.