— Спасибо, хозяин, — выдавил из себя Давус, глядя в сторону. Да что с ним такое творится? Откуда этот виноватый вид?
— Давус, никто не винит тебя, что всё так получилось.
— Но если бы я умел ездить верхом…
— Да я всю жизнь езжу верхом — и что с того? Они стащили меня с седла без особого труда.
— Но меня-то не стащили! Меня сбросил конь. Если бы я удержался, то мог бы поскакать за подмогой.
— Глупости, Давус. Ты остался бы и сражался бы с ними до последнего, и они бы тебя убили как пить дать. Ты сделал, что мог.
И где только он набрался такой щепетильности, если всю жизнь был рабом?
— Давус, то была милость Фортуны. Твой конь сбросил тебя, ты упал, потерял сознание, тебя сочли мёртвым и оставили на дороге — и потому ты жив. Фортуна улыбнулась нам всем. Мы дома, мы живы и здоровы — так чего тебе ещё?
— Хозяин, я должен тебе кое-что сказать. — Впервые с момента нашего возвращения Давус смотрел мне в лицо. — Ты говоришь, что рад был увидеть, что я остался жив. Но ты даже не представляешь, как я обрадовался, когда увидел тебя! Потому что… Я не могу тебе объяснить. Рад бы, но не могу. — Казалось, он готов был расплакаться. — Я теперь пойду?
— Конечно, Давус. Иди и постарайся хорошенько выспаться.
Он поплёлся прочь, сутулясь, будто придавленный тяжестью. В тот миг мне казалось, что я понимаю его.
Позднее я подумал, что Минерва, глядевшая на нас снизу, должно быть, здорово потешалась надо мной в ту ночь.
Утром я попросил Дину показать мне записку — ту, что доставил Бетесде неизвестный. В записке было написано именно так, как передала Диана в письме к Метону.
Не волнуйтесь за Гордиана и его сына. Они целы и невредимы. Позднее они вернутся.
Записку я показал Эко.
— Тебе не кажется, что почерк знакомый?
— Нет.
— Мне тоже. И всё-таки кое-что по ней можно узнать. Видишь, пергамент хорошего качества, да и чернила тоже — значит, писал не какой-нибудь оборванец, а человек состоятельный. И явно образованный — написано без ошибок, и почерк хороший.
— Ну, писать-то мог и раб под диктовку.
— Думаешь? А по-моему, человек, пустившийся в такое предприятие, постарается обойтись без лишних свидетелей и писать будет сам. Думаю, не помешает пересмотреть все сохранившиеся у меня письма. Возможно, и отыщется что-нибудь с тем же почерком.
— Не так уж много сохранилось у меня писем; да и у тебя, папа, тоже. Письма почти всегда пишут на восковых табличках, чтобы на них же можно было написать ответ.
— Так-то оно так; но ведь есть ещё и расписки, и счета — они-то на пергаменте. А вдруг? Смотри, как он пишет букву Г в моём имени. Своеобразно, правда? Если мы узнаем, кто вот так пишет Г…
— То мы узнаем, кто нас похитил — или кому известно, кто нас похитил.
— Именно.
— Ладно. Я так и так собирался навести у себя порядок — просмотреть записи, выбросить ненужные. С чьего кабинета начнём?
— Лучше с моего. Или ты хочешь заглянуть к себе и проверить, всё ли там в порядке — ты ведь там долго не был? Вообще-то рано или поздно мы должны будем отправиться к Великому и доложить ему, что нам удалось выяснить.
Тотчас, словно актёр, услышавший реплику, после которой должен быть его выход, появился Давус.
— Посетитель, хозяин.
— Кто-нибудь, кого я знаю?
— Да. Ты ещё дал ему прозвище. Смешное такое… а, Детское Лицо!
— Ну вот, даже раньше, чем я думал, — сказал я Эко. — Как там погода, Давус? Стоит надеть плащи?
— Нет, сейчас не холодно. И небо чистое. Мне пойти с вами?
— Нет. Думаю, Детское Лицо и его молодцы сумеют позаботиться о нас. Оставайся дома. Ты хорошо присматривал за женщинами, пока нас не было.
Я думал подбодрить Давуса, но вид у него сделался ещё более несчастный.
Глава 28
Хотя формально Помпей оставался командующим армией в Испании, теперешняя должность консула давала ему право находиться в черте Рима. Он, однако же, не пожелал водвориться в своём старом родовом доме в Каринах, предпочитая виллу на Пинцианском холме.
Должно быть потому, что подступы к вилле легче защищать, подумал я, подымаясь на холм по уже знакомой вымощенной дорожке вместе с Эко и телохранителями и замечая, как то тут, то там среди статуй на садовых террасах маячат фигуры вооружённых часовых. Должно быть, именно так жил бы царь Рима — если бы у Рима был царь.
Великий принял нас в той же комнате, что и в прошлый раз. Когда мы вошли, Помпей, сидя в углу с целой кипой пергаментов на коленях, что-то диктовал секретарю. При нашем появлении он, однако же, отложил документы и жестом отпустил писца. Как и в прошлый раз, мы вышли на опоясывающий виллу балкон, залитый теперь ярким солнечным светом. Ни единая струйка дыма не подымалась в небо. Помпей обещал, что наведёт в городе порядок, и сдержал слово.