Цицерон откинулся на спинку кресла и перевёл дух.
— Сейчас для нас главное, что у них хватило дурости сжечь курию. Пока они этого не сделали, преимущество было на их стороне — все жалели беднягу Клодия. О, это было отлично придумано — пронести нагое тело по всему Палатину, выставить напоказ все его раны. Ловкий ход. Должен признать, как адвокат я восхищаюсь. Будь у меня возможность притащить в суд изрубленный, исколотый, окровавленный труп и сунуть его под нос судьям — поверь мне, Гордиан, я не колебался бы ни единого мига. Шок и сочувствие — это две трети успеха. Но они перегнули палку.
Целий качнул свою чашу.
— Они отвели жар от Милона и развели костёр у себя под ногами.
— Отлично! — Цицерон отсалютовал ему чашей. — Отлично сказано, такой точный, изысканный оборот! Метафорически — и в то же время буквально! «Отвели жар от Милона и развели костёр у себя под ногами». Замечательно!
Даже Милон слабо улыбнулся и поднял чашу в знак одобрения. В конце концов, ведь и он был оратором и умел ценить точный оборот.
— Ты сказал, что прошлую ночь Милон провёл здесь? — спросил я Цицерона.
— Да. Пока толпа таскала тело Клодия по всему Палатину, Милон ждал за городом. Из осторожности, а не из страха. Прислушивался, приглядывался, выжидал — как полководец, разведывающий местность прежде, чем двинуть вперёд войска.
— Как только я увидел, что эти глупцы устроили пожар, то тотчас же дал ему знать. Послал вестника с сообщением, что если он желает вернуться в Рим, то лучше сделать это незаметно и ни в коем случае не приближаться к своему дому. Больше я ничего не сказал, но Милон увидел путь и ступил на него немедля. Тит Анний Милон, я никогда не встречал человека храбрее. — Говоря так, он смотрел прямо в лицо тому, кому адресовал эту последнюю фразу. Кто-нибудь поскромнее от такого взгляда покраснел бы, но Милон лишь выпятил челюсть и вскинул голову. Хоть он и не выглядел героем — по крайней мере, таким, каких мы привыкли видеть запечатлёнными в мраморе и бронзе — но принять внушительную позу явно умел.
— Я никогда не покину Рим в годину его несчастья, — сказал он с патетической ноткой в голосе. — Я вернулся спасти наш город!
— Отлично! — одобрительно воскликнул Целий. — Тирон, запиши фразу. Это надо будет использовать.
Я было принял слова Целия за насмешку, и насмешку довольно грубую; но Милон, подавшись к Целию, спросил его:
— А может, лучше будет «я ни на день не покидал Рима»?
— Нет, нет; так как ты сказал раньше — в самый раз. Тирон, ты записал?
Тирон поднял голову от дощечки и кивнул.
Тут только я сообразил, что тут нечто большее, чем намерение узнать от меня городские слухи.
— Вы что, составляете речь?
— Ещё нет, — отвечал Цицерон. — Пока что мы работам над основами. Гордиан, в твоих силах оказать нам неоценимую помощь.
— Я совсем не уверен, что хочу вам помогать.
— А я думаю, что хочешь. — Знаменитый оратор бросил на меня взгляд, несомненно, хорошо знакомый Целию и всем остальным, кто когда-либо был его учеником или протеже. Взгляд этот ясно говорил: смотри же, не подведи меня. — Взгляни на нас. Мы все четверо сидим в моём кабинете, не имея возможности шагу ступить из дому иначе, чем под охраной целой армии гладиаторов. У нас есть храброе, решительное сердце — Милон. Красноречивый язык — Целий. Умелая рука, чтобы записывать — Тирон. И смею сказать, холодная голова — я сам. Но ни глаз, ни ушей. А без них невозможно знать настроение на улицах. Кто-то должен смотреть и слушать. В такое время малейший просчёт может оказаться…
Цицерон не произнёс слова «роковым» — это означало бы накликать беду; но все поняли. Мы все очень хорошо знали, что бывает, когда на человека обращается гнев толпы.