– Выходит, есть и у русских воришек благородство, – заметил Нижегородцев.
– У них единственно оно и присутствует, – оживился артист. – И в этом опять-таки повинна неизведанная тайна русской души. Ну не поверю я – хоть убей! – чтобы какой-нибудь портовый биндюжник в Марселе, Нью-Йорке или Лондоне вот так бы запросто отдал краденое назад!
– А я думаю, что все зависит от того, кто приказал этому карманнику вернуть «трофей», – расправляясь с розовым кусочком поджаренной ветчины, изрек Круше. – Не секрет, что воровской мир чрезвычайно иерархичен. Есть и там свои «царьки». Да ведь почитайте господина Крестовского и все поймете.
– Может и так, – Ардашев внимательно посмотрел на собеседника. – Только ведь от этого ничего не изменилось – «Брегет» на месте. Что ж, разрешите откланяться, господа. – Клим Пантелеевич поднялся.
– Дорогой Федор Иванович, – проворковала Ангелина Тихоновна, – мы просто очарованы вашим присутствием. И я надеюсь, что вы и дальше будете радовать нас своим прекрасным пением.
– Честь имею кланяться, мадам, – склонив голову в вежливом поклоне, певец бесцеремонно рассматривал неотразимую шатенку.
– Желаю приятного аппетита, – попрощался доктор, не замечая пристального внимания знаменитости к жене.
Оставив звезду сцены в обществе бывшего пехотного капитана и верного Мазилки, Ардашевы и Нижегородцевы направились вниз по аллее. Ангелина Тихоновна шла молча, невпопад отвечая на вопросы мужа, и совсем не вдавалась в суть беседы. Ее мысли находились еще там, рядом с королем оперы. Она чувствовала, как у нее пылают щеки и волнительно вздымается грудь при одной только мысли о возможности оказаться совсем близко с этим огромным, точно каменный утес, мужчиной с сильными руками и жгучим, как огонь молнии, взглядом, проникающим до самого сердца.
5. Червовый валет
Отдыхающая в Ессентуках публика была чрезвычайно пестра и разнообразна. Иногда попадались такие экземпляры, что Ардашеву, как начинающему литератору, безумно хотелось немедленно достать лист бумаги и зарисовать на память несколько особенно колоритных персонажей. Вот, например, навстречу степенно шествует одетая по давно прошедшей моде немолодая помещичья пара из какой-нибудь дальней – может, Костромской, а может, и Вятской – губернии, а за ними – принаряженная особа с розовым зонтиком от солнца и пятилетним баловнем, скорчившим рожицу поравнявшемуся с ними священнику. Щеголи-жигало, благочинные отцы семейства, прожигатели наследства, небогатые земские врачи, артистки, хористки и не имеющие права на замужество классные дамы женских гимназий… На воды съезжались и алчущие быстрой любви одинокие кавалеры, жадные до грошовых ощущений, и побежденные прозой уездной жизни растолстевшие сорокалетние маменьки.
Небольшой выбор развлечений и однообразная вечерняя скука способствовали сиюминутным знакомствам. Вот и Вероника Альбертовна нашла общий язык с семейной парой из Казани. Частые случайные встречи в парке у бювета и совместные занятия в Цандеровском институте привели к тому, что компания, состоящая прежде из четырех человек, разрослась до шести. Правда, Осип Осипович Варяжский – вечный титулярный советник с желтым, как выцветший дагерротип, лицом – повышенной разговорчивостью не отличался. Большую часть времени служащий губернского правления отмалчивался, слушая либо лекции Нижегородцева о пользе щелочных лепешек, либо рассуждения Клима Пантелеевича по поводу модных нынче протестных направлений в русской литературе. Не в пример мужу, его двадцативосьмилетняя жена, как трясогузка, щебетала без умолку, восхищаясь то несусветно дорогими нарядами мадам Ардашевой, то глубиной энциклопедических познаний присяжного поверенного. В этом мезальянсе шестидесятитрехлетнего чиновника и жизнерадостной, слегка взбалмошной красавицы было что-то странное и даже неестественное. Создавалось впечатление, что покладистый Осип Осипович был счастлив уже оттого, что, находясь рядом с женой, мог греться в теплых лучах ее обаяния.