– Как, еще один кризис? Но какой? Ты не объяснила…
Впервые вид у Фелиситэ сделался чуточку смущенный.
– Он нашел письмо, – выдавила она. – В моей сумочке. Вчера.
– Не хочешь же ты сказать, что он рылся в твоей сумочке? И бога ради, какое письмо? Ну же, Фэ!
– Не сомневаюсь, тебе этого не понять, – высокомерно ответила Фелиситэ. – У нас был ленч, а у него кончились сигареты. Я отошла припудриться и сказала, пусть возьмет в моем портсигаре. Письмо зацепилось за портсигар, когда он его доставал.
– А он… не важно, что за письмо?
– Знаю, ты сейчас скажешь, что я сошла с ума. Это был черновик письма, которое я послала кое-кому. В нем немного говорилось о Карлосе. Когда я увидела у него в руке письмо, я была жутко потрясена. Я сказала что-то вроде: «Эй, тебе нельзя его читать», и тогда Карлос, разумеется, тут же его вскрыл. Он сказал: «Так».
– Что «так»?
– Само по себе «так». С ним такое бывает. Он латиноамериканец.
– Я думала такое «так» у немцев.
– Какая разница, меня оно все равно пугает. Я занервничала, начала лепетать, попыталась свести все к шутке, но он сказал, что либо может мне доверять, либо нет, а если может, то почему я не разрешаю ему прочесть письмо? Я совершенно потеряла голову и выхватила письмо, а он зашипел. Мы были в ресторане.
– Господи боже!
– Ну да, знаю. Очевидно, он собирался поднять ужасный шум. И в результате самым лучшим, единственным выходом показалось отдать ему письмо. Я дала ему письмо с одним условием, что он не станет его читать, пока мы не вернемся в машину. Дорога домой была чудовищной. Просто чудовищной.
– Но можно спросить, что было в письме и кому оно было адресовано? Ты сбиваешь меня с толку, Фэ.
Последовало долгое неловкое молчание. Фелиситэ закурила новую сигарету.
– Ну же, – подстегнула наконец Карлайл.
– Так уж вышло, – надменно объявила Фелиситэ, – что оно было обращено к мужчине, которого я на самом деле не знаю и у которого я просила совета о нас с Карлосом. Профессионального совета.
– О чем ты! Он священник? Или юрист?
– Не думаю. Он написал мне премиленькое письмо, и мое было ответом на то, с благодарностью. Карлос, конечно же, решил, что я писала Эдварду. А самым худшим, с точки зрения Карлоса, было то место… со словами: «Полагаю, он дико приревновал бы, если бы узнал, что я вам так запросто написала…» Едва он это прочел, как прямо-таки ходуном заходил. Он…
Губы у Фелиситэ задрожали. Отвернувшись, она тоненьким голосом затараторила:
– Он ревел и бушевал и ничего не желал слушать. Это было убийственно. Ты и представить себе не можешь, каково это было. Он сказал, что я немедленно должна объявить о нашей помолвке. Он сказал, а не то он… Он сказал, что уедет и всему положит конец. Он дал мне неделю. У меня есть время до следующего вторника. Не больше. Я должна объявить о ней до следующего вторника.
– А ты не хочешь? – мягко спросила Карлайл. Увидев, как дрогнули плечи Фелиситэ, она подошла к ней. – В этом дело, Фэ?
Голос Фелиситэ дрогнул и надломился, она запустила руки в волосы.
– Не знаю я, чего хочу, – зарыдала она. – Лайл, я в такой переплет попала, так запуталась. Мне ужасно страшно, Лайл. Все так чертовски ужасно, Лайл. Мне страшно.
II
На протяжении военных лет и их изматывающих последствий леди Пастерн сохраняла неизменную церемонность. Ее редкие званые обеды по этой причине приобрели аромат ушедшей эпохи. И тем более потому, что, совершив подвиг превосходной хозяйственной стратегии, она исхитрилась сохранить в доме на Дьюкс-Гейт штат обученной прислуги, пусть и несколько сократившийся. Надевая вечернее платье, бывшее в моде шесть лет назад, Карлайл размышляла, что если нехватка продуктов не отступит, ее тетя вскоре по праву будет относиться к тому же классу, что и легендарный русский аристократ, который с полнейшей невозмутимостью занимал почетное место за бесконечным банкетом из сухой корки и воды.
Она рассталась с Фелиситэ, которая все еще тряслась и бессвязно лепетала, на лестничной площадке.
– Ты увидишь его за обедом, – всхлипнула Фелиситэ. – Увидишь, о чем я говорю. – И с толикой вызова добавила: – И все равно, мне плевать, кто что думает. Если у меня беда и неразбериха, то самая упоительная на свете. А если я захочу из нее выпутаться, то не по тем причинам, какие мне навязывают. Это только потому, что… О боже, ну и история!