Жаклин попросила командующего гарнизона Форт-Мейер передать ей на память сапоги, притороченные в день похорон к сбруе скакуна главнокомандующего Черного Джека, и его седло. Разумеется, она радовалась всякому признаку того, что мученическая кончина президента никогда не будет забыта. Именно поэтому она проявила такое самообладание в течение целых трех суток после трагедии в Далласе. Но она никогда не думала о том, что благодаря ее мужественному поведению, которое видела вся страна, сама она сохранилась в памяти миллионов. В возрасте тридцати четырех лет она стала национальным институтом. Арчибальд Маклиш сумел в кратких словах описать ее новое положение. Его попросили написать посвящение по случаю открытия нового культурного центра. Вместо этого он прислал пеан, воспевающий «Жаклин Кеннеди, супругу тридцать пятого президента Соединенных Штатов, делившую с ним радости его жизни, полной огня и страсти, скорбный момент его кончины и превратившую самую ужасную трагедию в жизни американского народа за последние сто лет в ярчайшую демонстрацию духовной силы».
Все стремились выразить ей свою признательность. Ее кандидатура была предложена на пост посла США во Франции, она была избрана пожизненным членом Национального географического общества, ее буквально засыпали флагами и знаменами. Один только Джон Маккормак презентовал ей шесть знамен, реявших над столицей в памятные дни ноября. В Раннимиде простые англичане называли свою гостью «ее американское величество». Сенат принял специальную резолюцию, выражавшую восхищение ее действиями. Она стала первой вдовой президента, пользующейся охраной секретной службы. Правительство выделило в ее распоряжение двух секретарей. В этом она крайне нуждалась, так как ежедневно на ее имя в Вашингтон поступали сотни писем, Нэнси Таккермэн и Пэм Турнюр трудились непокладая рук, чтобы ни одно из этих писем не осталось без ответа. Папка с письмами, помеченными как «наиболее трогательные», распухла до размеров энциклопедии. Лишь немногие из писем не были достойны места в этой папке. Одно из таких посланий поступило из Далласа. Комитет бизнесменов, озабоченный хиреющим состоянием торговли Техаса с другими штатами, просил ее подписать заявление, превозносящее далласское гостеприимство. Она передала это письмо Роберту Кеннеди, которому удалось без труда забыть, как он с ним поступил.
Все, что бы она ни делала, сразу же становилось традицией. В день Святого Патрика она возложила кустик трилистников на могилу супруга. Администрация кладбища посадила этот кустик на могильном холме Кеннеди и сразу же получила поток писем с просьбой о ростках для пересадки. В день сорокасемилетия покойного супруга она с детьми пришла на службу в собор Святого Матфея. Это было сплошным повторением событий понедельника 25 ноября. Хор пел военно-морской гимн, а на улице орды туристов запрудили Роу Айленд-авеню. Она даже не могла взять с собой дочь в аптеку, так как на обложках выставленных там иллюстрированных журналов были помещены фотографии Жаклин. Пошлость заголовков была попросту непростительной. «Мужчина в жизни Джекки» {только раскрыв журнал, читатель мог установить, что речь шла о Джоне Ф. Кеннеди), «Мужчина, которого Джекки предпочла другим» (как выяснилось, речь шла об авторе данной книги), «Не слишком ли часто Джекки встречается с Бобби?», «Как Леди Бэрд, сама того не желая, оскорбила Джекки», «Тайна в жизни Джекки», — и так продолжалось из месяца в месяц. Сэлинджер тщетно умолял издателей этой макулатуры умерить свой пыл. Они продолжали наводнять полки книжных магазинов и газетных киосков своей продукцией. Они превосходно понимали, что она не подаст на них в суд, так как процесс означал бы новый поток рекламы, и без того вызывавшей у нее чувство отвращения. Более ловкие издатели зачастую вели себя просто неподобающим образом. Любое сообщение о ней превращалось в сенсационное известие.
Живя в особняке на N-стрит, Жаклин Кеннеди испытала всю глубину своего горя. Обуревавшие ее мысли но давали ей покоя. Ее терзали многочисленные «если бы». Если бы она настояла в тот роковой день un закрытой машине, если бы она успела быстрее повернуться вправо, если бы секретная служба поставила на задней ступеньке не одного, а двух агентов… если бы… если бы… если бы… Ломать сейчас себе голову над всеми этими вопросами было бесполезно, но она никак не могла отогнать от себя мучительные мысли. Она дремала по вечерам, а ночью лежала с открытыми глазами, вновь и вновь возвращаясь к одним и тем же мыслям. Она думала о Ли Освальде и надеялась, что все же он был только одним из участников заговора. В этом случае трагедия была бы неотвратимой и она могла бы убедить себя, что в случае промаха на Элм-стрит заговорщики преуспели бы в другом месте. Самой страшной была мысль о том, что это была игра случая, какая-то дикая нелепица, что разница в одйн-два дюйма здесь и лишняя минута-две там изменили бы весь ход этой истории.
«Я должна была знать, что я слишком много желаю, когда мечтала состариться вместе с ним и вместе с ним видеть, как растут наши дети…»
Жаклин принимала у себя политических соратников мужа и желала его братьям всяческих успехов на выборах, но она не проявляла никакого интереса к президентской избирательной кампании, которая по праву должна была быть кампанией Джона Кеннеди. Хотя она недавно поселилась в Манхэттене и не могла поэтому принять участия в голосовании в Нью-Йорке, она по-прежнему находилась в списках избирателей в Бостоне и при желании могла слетать туда 3 ноября или послать бюллетень по почте. Она не сделала ни того, ни другого и даже не послала поздравительной телеграммы президенту Джонсону. Она навсегда рассталась с миром политики. Ее первые шаги на политическом поприще были рука об руку с молодым сенатором Джоном Кеннеди. Теперь все это безвозвратно прошло. Эстафету приняли его братья. С этого момента читатели газет могли прочесть о ее пребывании на юге США, на Адриатическом побережье, в Риме. Только в тиши безвестности могла залечить она свои раны.
Жаклин Кеннеди и не подозревала, что одежда, в которую она была одета в яркий солнечный день в Далласе, лежит на чердаке здания неподалеку от дома № 3017 по N-стрит. В тот трагический вечер в Бетесде ее близкие поклялись, что с того момента, когда она снимет с себя эту одежду, они сделают все для того, чтобы она никогда ее больше не увидела. Она и в самом деле больше не увидела ее. И все же ее далласский туалет лежит сейчас здесь в одной из длинных коробок из коричневого картона, втиснутых между стропилами.
На первой напасало «12 сентября 1953 года» — день ее свадьбы. В коробке хранится ее свадебный наряд. На другой крупными печатными буквами написано: «Одежда Джекки 22 ноября 1963 года». Внутри аккуратно уложены розовый шерстяной костюм, черная сорочка, туфли на низких каблуках и чулки, завернутые в белое полотенце. Если бы сюда забрел случайный пришелец из мест столь отдаленных, где имя, дата и внешний вид туалета не описывались бесчисленное количество раз и не остались навсегда в его памяти, то он мог бы предположить, что — здесь хранится некогда роскошный туалет, ныне вышедший из моды, и что хозяйка хранит его в память о каких-то приятных событиях.
Однако если бы непрошеный гость присмотрелся поближе, то у него возникло бы недоумение. Ведь даже одежду, хранящуюся как напоминание о минутах счастья, следовало бы отправить в химическую чистку, прежде чем спрятать. Этот костюм никто не чистил. Вся передняя часть жакета и подол юбки покрыты уродливыми пятнами. Кожаная поверхность сумочки и внутренняя подкладка туфель покрыты какой-то бурой пленкой. Подтеки слились в причудливый узор. Но время делало свое дело: ржавые пятна превратились в крупинки.
Эту одежду хранят не из-за сентиментальных воспоминаний. И человек, увидевший все это, поймет, что одежда принадлежала молодой хрупкой женщине, попавшей в какую-то ужасающую катастрофу. И возможно, он задумается над тем, выжила ли она? А быть может, он спросит себя: кто же повинен в случившемся?