– Да нет, серьезно, Борис Борисович, я не пью. Я же школьный учитель, меня бы за пьянку давно выгнали.
– Впрочем, не обижайтесь, это я к слову. Давайте приступим к нашим баранам. Вот договор, читайте, будут вопросы, спрашивайте, если все устраивает, подписываем и я отдаю рукопись в работу. Договор эксклюзивный, на пять лет. Кстати, давно хотел спросить по поводу вашей фамилии. Это не того, не псевдоним?
– Ни в коем случае! Это, как говорится, моя девичья фамилия. Точнее, девичья фамилия моей безвременно ушедшей мамы.
– Как интересно! До вас ни разу после Федора Михайловича не встречал человека с такой фамилией, тем более в творческой среде.
– Теперь встретили, – улыбнулся Достоевский.
Достоевский начал читать договор, Крупенин в это время закурил заранее набитую табаком трубку, встал, подошел к окну, открыл фрамугу пошире и помахал рукой, выгоняя дым на улицу. Постояв некоторое время у окна, вернулся на свое место и сел.
– Мне понравилась ваша вещь, хотя она и довольно жестока. Точнее, жестковата. Впрочем, жизнь у нас сейчас тоже не сахар. И я вот не знаю, пойдет ли ваша книга. Печатаю на свой страх и риск, потому и гонорар обещаю не сразу, а процент с продажи.
– Ну да! Нашему быдлу сейчас серьезную литературу не понять. Не для среднего, как говорится, ума, – Достоевский отвлекся от чтения договора. – Ему подавай макулатурное чтиво, всяких там донцовых-дашковых. Чтобы прочитать, забросить на полку и на второй день забыть даже, что вчера читал и как зовут главных героев.
– Ну, зачем вы так? Издательства, между прочим, на этой, как вы выразились, макулатуре зарабатывают хорошие деньги. И, между прочим, благодаря им печатают и серьезных писателей, и хорошие книги. Неужели вы думаете, что я ваших «Уродов» напечатал бы, если бы не заработал денег на детективах и другом легком чтиве? Меня бы потом мой маркетолог изгрыз бы всего.
– Да, я понимаю, Борис Борисович. Простите, если выразился немного грубо. Просто, к сожалению, прошли те времена в русской литературе, когда достоинства произведения определял редактор, а не продавец.
– И не только в русской литературе, заметьте. Сейчас это, увы, мировая тенденция.
Достоевский подмахнул каждую страницу договора и вернул его Крупенину.
– У меня вопросов по договору нет.
– Вот и чудненько. Месяца через три-четыре, аккурат к книжной ярмарке, я надеюсь, книжка выйдет.
3
Достоевский вернулся в свое Болотное с чувством выполненного долга. Он был очень доволен собой. Появившись на короткое время в школе, доложил директору, что учебники привез, сдал их под расписку в районо и даже, более того, узнал в районном комитете образования, что в их школе к учебному году будет произведен косметический ремонт с полной заменой крыши.
– Ну, Илья Иванович, вы везунчик! – обрадовалась директриса. – Я теперь каждый раз буду вас посылать в районо за новостями.
– Нет, Вероника Николаевна, не пойдет! – хмыкнул Достоевский. – За хорошую новость вы меня похвалили, а ежели привезу что-нибудь не то, какую-нибудь гадость, так вы же меня презрением своим сгноите.
– Ох, как я вас всех и очень давно презираю! – засмеялась директриса, махнув рукой, и тут же ладонью этой руки прикрыла рот.
Достоевский, наконец, оказался дома. Заглянул в холодильник. Там, в морозилке должны были еще оставаться пельмени. Самое быстрое, что можно было приготовить. Он налил в кастрюльку воды, включил газ и пошел в ванную. Разделся и с удовольствием нырнул под прохладную струю душа. Все-таки путь был долгим, а по нашим дорогам, отмеряющим лишь расстояния в указанных направлениях, и вовсе изматывающим. Настроение у него было великолепное, даже захотелось петь, что с ним случалось нечасто. Голос-то у него какой-никакой был, а со слухом – нелады. И, когда над ним подсмеивались, что он опять фальшивит, Достоевский отвечал, что зато поет с душой, в отличие от многих из тех, кого они слушают по ящику. А с недавних пор он стал мурлыкать свои стихи на свой собственный мотив, и пусть кто попробует ему сказать, что он поет неправильно.
Достоевский выключил душ, насухо обтерся, влез в трусы и, обвязавшись вокруг талии полотенцем, вышел из ванной и заглянул на кухню. Вода уже вскипела, он ее посолил, бросил лавровый листок и засыпал едва ли не полпачки пельменей. Помешав их дырявой ложкой, чтобы не прилипли ко дну, Достоевский подошел к большому зеркалу в прихожей, взял на полочке расческу, причесался. На пару минут задержался у зеркала, любуясь собой.