Марк Семенович залпом выпил портвейн и иным, флегматичным, тоном подвел итог своей речи:
- А впрочем, старик был не хуже многих. Фортуна. Жребий ее указал на него. А кто свершил сей акт правосудия: Старик всех доводил до черты. И любой мог черту переступить.
- Но: ты-то не убил, - тихо возразил Першин.
- Да где мне, - отмахнулся Бояркин и добавил тусклым голосом, - я слабак.
Марк Семенович пошарил рукой в складках кресла, выудил сигареты, затем спички, закурил, бросил спичку на пол, в груду бумаг.
- Сгоришь! - воскликнул Першин.
Бояркин отмахнулся:
- Что сгниет, то не сгорит. А как он про творческий процесс витийствовал. Мол, не я пишу, я только исполнитель. Рукой моей водит Бог.
- Исполнитель? - вздрогнул Першин.
- Ну! Бог! А я вот все оглядываюсь: кто там за спиной? Кто-то водит, это точно. А если Дьявол?
Першин поежился.
- Перестань, Марк.
- А что? Ему что, циркуляр с неба пришел, мол, Бог вас принял в свой штат? Писарем. Знает он, кто его рукой водит. Может, и знает. Я вот, не знаю.
- Знал, - тихо поправил Першин.
- Что? А, да. Один черт. Думаешь, старика убили, и явление исчезло? Все старо в этом старом мире. Бытие развивается по спирали, как учили нас когда-то.
На пороге Першин остановился.
- Марк, я изредка вижу Фаину:
- Брось, - поморщился Марк. - Фаина в люди вышла. А мы уж так уж как-нибудь, - Бояркин хмыкнул и подтолкнул Першина к двери.
Феликса Семеновича Якушева похоронили на Новодевичьем.
Прощанье проходило в доме литераторов. Все было чинно и пристойно.
Нинель поднималась по лестнице, стараясь не прикоснуться ни к грязной стене, ни к грязным перилам.
Глядя, как грациозно вышагивает Нинель по обшарпанной лестнице, Шмаков улыбнулся.
Нинель остановилась:
- Чему?
- Вспомнил пятницу.
- Да, было изумительно. Я тоже все время вспоминаю себя в твоей постели.
- Тебе так нравится называть вещи своими именами, - покачал головой Антон.
- Просто мне не нравится, когда хорошее и приятное прячут в туман. Как нечто предосудительное. Все, что в жизни привлекательно, все либо незаконно, либо аморально, либо ведет к ожирению.
Антон хмыкнул, потом спросил с иронией:
- Да? Тебе не нравится прятаться в туман?
Нинель остановилась, развернулась к Шмакову:
- Да! Не нравится. Если бы: Я не из-за себя прячусь, Антон!!
- И это - любовь: - промолвил Антон и хотел шагнуть, но Нинель продолжала стоять.
- Могу доказать. Прямо здесь, - Нинель с опаской оглядела грязные ступени и мужественно повторила, - прямо здесь. Как ты думаешь, соседи будут очень шокированы?
- Соседи - не уверен. Я - да, - буркнул Антон, но не выдержал, рассмеялся, и угрюмое его лицо стало открытым и красивым.
Календарь перевернулся, и газеты обсуждали новые происшествия. И конкурс, и убийство Якушева были забыты. Спустя пару месяцев, правда, прошел легкий слух, что найдены ордена Якушева и задержан подозреваемый в преступлении, некий субъект из глубинки, без роду, без племени, без прописки. Кое-кто вспомнил, что видел его: тот ходил по редакциям, оставлял рукописи, но рукописи его не читали, как-то не пришлось: слишком много рукописей приносят в редакции журналов. Так это его псевдоним Мешантов? Талант и злодейство: Увы!
Нинель тщательно подкрасилась, взбила волосы, выбрала красивый костюм, надушилась модными духами. Она любила работать по субботам, когда в безлюдном молчаливом здании всего несколько человек, и в комнате их двое, она и Антон.
Но сначала она идет на митинг. Нинель поморщилась и вздохнула: у нее аллергия на истерические вопли ораторов, и всякий раз ее вербуют в свои ряды.
Полная женщина с утробным голосом кинулась к Нинель:
- Пасквили пишите! Продались уголовникам у власти!
Нинель привычно улыбалась и задавала обычные вопросы.
- Забыли, бойся равнодушных, это с их молчаливого согласия: - резонировала непримиримая. - Если в вас еще сохранились остатки совести, вы обязаны вступить в наши ряды.
- Как только воздвигнете баррикады, я встану со знаменем, - сказала Нинель. - Можете на меня рассчитывать. Но мерзнуть часами - это выше моих слабых сил. - И не сдержалась, добавила. - Не болтуны делают революцию. Тезис спорный, как все в этом мире, но Нинель нравилось ее изречение.
Нинель приготовила чай, но Шмака не было. Молчал и его телефон.
Нинель перебирала клавиши пианино, пытаясь подобрать мотив модной песенки, что, смеясь, напевала в соседней комнате дочка.
В дверь позвонили.
Нинель гостей не ждала и продолжала играть, слушая нежный смех девочки.
Нечто волшебное было в бесхитростных звуках пианино, несопоставимое со звучание магнитолы, хотя на дисках играли мастера. Нинель жалела, что в детстве отстояла свое право на свободу и бросила занятия музыкой. Нет, ее котенок закончит музыкальную школу. Потом она будет благодарна.
Шаги свекрови, глухие, мерные, неторопливые. До - фа, до - фа. Приглушенный говор, то ровный, то волнистый. Аккорд, пассаж. Аккорд, пассаж. И снова: до - фа, до - фа.
- Нинель, там странная личность. Говорит, что твой сослуживец.
Хорошо, Нинель сидела за пианино. Она резко крутанулась на стульчике, якобы закрыть крышку инструмента. Сложила ноты.
И пошла в прихожую, удерживая на лице равнодушие.
Свекровь шла следом.
За приоткрытой дверью на тускло освещенной площадке стоял Шмаков. В прихожую свекровь его не впустила, и дверь оставила закрытой на цепочку. Конечно, Нинель хотела выйти на площадку и прикрыть плотно дверь перед носом свекрови, но сняла цепочку и сказала тоном, спокойным и медленным:
- Входите, Антон Петрович. - И протянула Антону руку. Антон, чуть помедлив, пожал протянутую руку Нинель.
Свекровь стояла рядом.
Шмаков буркнул что-то, что при желании свекровь могла принять за приветствие. Свекровь не приняла и молчала.
Нинель искала слова-повод для визита Шмакова. Она понимала, что Шмак не мог заявиться к ней просто так, интриги ради, но и понимала, что о подлинной причине его визита нельзя говорить при свекрови.
Стараясь сохранять безучастный вид, Нинель с тревогой смотрела на лицо Антона, худое, бледное, безучастное. Антон поднял глаза: взгляд настороженный и колючий, взгляд затравленного зверька.
Нинель проглотила слезы и, вновь стараясь принять нейтральный вид, показала рукой на вешалку, предлагая Антону раздеться. Заговорить она не решилась.
Антон все еще стоял у дверей. Жалкая поролоновая курточка, поднятый куцый воротничок, голая шея. Руки без перчаток засунуты в карманы, и посиневшие запястья. Из-под вязаной шапочки видны волосы: Шмак только что подстригся, ради визита к ней.
Нинель прикусила губу и почувствовала вкус крови.
Свекровь стояла рядом.
Нинель сглотнула слезы и заговорила деловым тоном:
- Матвею Юрьевичу понадобился отчет? Что-то слетело с полосы? Вы бы позвонили, я бы подготовила к вашему приходу.
Шмаков буркнул нечто, что можно было понять, как угодно, и Нинель, не умолкая, говорила:
- Телефон все время был занят? Да, дочка играет, папе звонит, всем куклам по телефону подруг находит, - сыпала и сыпала словами Нинель. - Вы извините, но придется немного подождать. Я сейчас подготовлю бумаги. А Вы пока отдохните. Хотите чаю? кофе?
- Чаю, горячего, - буркнул Шмаков уже членораздельно, топчась у вешалки, но не желая расставаться с курточкой: промерз он основательно.
Нинель поежилась, мурашки пробежали по коже: она ощутила, как холодно Антону в осенней куртке.