Дядя Юлиус был высок и красив и любил всех разыгрывать. Про него говорили, что он-де позаимствовал деньги из банка, бежал и устроился в Иностранный легион. Он поселился в Мекнесе (Марокко), женился на испанке по имени Кармен и посылал нам фотокарточки, на которых красовался с Кармен и минаретами на заднем плане. «Дядя Юлиус выбился в люди» (er hat zu etwas gebracht), — говорили мы. Дядя Карл, один из моих крестных, был более загадочным персонажем. Я никогда его не встречал. Он эмигрировал в Штаты, купил ферму в Айове и каждый год на день рождения матери присылал нам один доллар. На эти деньги мама покупала ветчину, вино и сладости, и мы наедались на целую неделю.
Еще у меня были двоюродные брат и сестра — один всамделишный, другая — не то чтобы очень. Кузен Фриц зарабатывал пением на улицах. Тогда это было довольно обычным занятием. В двадцатые годы улицы и задворки Вены выглядели как парки развлечений — здесь можно было встретить шарманщиков, перед зрителями выступали животные, фокусники, плясуны, певцы — а иногда даже целые оркестры. Они занимали свои места поздним утром и настраивали инструменты или готовили реквизит для выступления. Публика, состоявшая по большей части из домохозяек, делала заявки, и выступление начиналось. Коммивояжеры рекламировали свои товары, произнося небольшую речь, а некоторые пели песни — одни стояли на улице, а другие заходили на лестницу. Цыганки продавали пачули в разноцветных картонках. У них была особенная песня, которую я помню до сих пор. Бывали и несчастные случаи: однажды уличный огнеглотатель обжегся и его унесли прочь. У каждого квартала был свой собственный попрошайка, который приходил раз в неделю собирать свою дань. «Наш» нищий приходил по субботам. Закончив свою работу, он шел к мяснику и покупал ломоть ветчины — больший, чем кто-либо из нас мог себе позволить.
Кузен Фриц играл на гитаре и пел, ему подпевала эффектная рыжеволосая барышня. Я тут же влюбился в нее. Вдохновленный тем, что мне доводилось слышать о настоящей любви, я взял запасную пару ботинок (как писали в сказках — «он собрал свою котомку») и убежал из дома. Ясное дело, думал я, она поджидает где-то за углом и встретит меня с распростертыми объятьями, и воскликнет: «Я ждала тебя всю мою жизнь». Об этом я тоже вычитал в сказках, которые были для меня путеводной звездой. Увы, но в жизни все вышло не так. Я заблудился (мне было пять), меня нашли полицейские и передали обратно родителям. После этого происшествия кузена Фрица и его компаньонку у нас не привечали.
Кузина Эмма была миниатюрной женщиной, она ухитрялась быть элегантной за три гроша, у нее был громкий голос и обширный песенный репертуар. Она вышла за мясника Баутци Бартунека — доброго, но косноязычного господина. Когда она приходила в гости, то сначала пела — в том числе и йодлем, — затем немного плакала, а после заводила рассказ о князьях, баронах и генералах, которые ее соблазнили. Почти всегда она заканчивала словами: «И вот где я оказалась», — делая жест в сторону Баутци. Баутци терпеливо молчал, но иногда он готов был взорваться. «В один прекрасный день он ее прибьет», — говорил папа. Кажется, этого не произошло. Они жили в крохотной темной квартирке, неподалеку от бойни — два несчастных человека, связанные друг с другом случайностями и разочарованиями.
Когда мои родители познакомились, мама работала швеей. Они поженились перед Первой мировой, пережили войну и послевоенную инфляцию, подождали пятнадцать лет, прежде чем у них накопилось достаточно средств, чтобы завести ребенка — и затем произвели меня на свет. Когда родился я, маме было сорок. У нее было теплое контральто, и она пела или мурлыкала народные песни ежечасно, день за днем. Она перестала петь, когда мы переехали в район «получше». Однажды она рассказала мне, как, работая в магазине, она нарисовала картинку, и один из покупателей, «неотразимый господин», похвалил ее талант. Это было очень давно, как бы намекала эта история — теперь талант был растрачен впустую, и жизнь стала обыкновенной рутиной.
Она дважды пыталась свести счеты с жизнью. В первый раз мы с отцом были на прогулке. Был вечер, зажигались газовые фонари, но одна из горелок треснула, и пламя вырывалось из нее с печальным свистом. Я перепугался и заставил папу мигом вернуться домой. Мама лежала в углу, без сознания и в облаке газа. Спустя тринадцать лет ее уже не успели спасти. Она часто бросалась к окну в неистовой ярости; мне нужно было напрягать все свои силы, чтобы удержать ее от прыжка. Через много лет после ее смерти, готовя мебель к продаже, я обнаружил, что она написала на обратной стороне зеркала, которое стояло в спальне, а также и на задних стенках шкафа: «Боже, помоги мне — я больше так не могу».