Раз в месяц мама водила меня в Шёнбрунн, бывшую летнюю резиденцию императоров Австро-Венгрии. Она сажала меня в коляску и довозила до входа, все остальное время я шел за коляской, толкая ее перед собой. Я помню, как стоял, держась за ручки коляски, и изо всех сил пытался сдвинуть ее с места. Я также припоминаю, что меня фотографировали на фоне Глориэтты, красивой открытой галереи. В то время у фотографов было множество уловок для того, чтобы заставить ребенка сидеть смирно. Мой фотограф использовал для этого чучело птицы — оно появилось откуда ни возьмись, и я в изумлении вытаращился на него. Я видел эту свою фотокарточку: толстое крохотное чудовище, завернутое в тысячу одеял и выглядящее крайне глупо. Все в соответствии с тогдашней поговоркой: «Лицо можно отличить от задницы по тому, откуда исходит звук».
На обратном пути мы проходили мимо жилых домов, в которых были расквартированы солдаты. Они часто бросали буханки хлеба людям, бредущим под окнами, — в двадцатых с едой было туго. По воскресеньям мама, папа и я отправлялись на лужайку на окраине города. Мы брали с собой еду, одеяло, купальные костюмы и оставались там на целый день. Мне нравилось бегать туда-сюда, но особенно я любил сидеть у ног девчонок, которым было от 12 до 16 лет (а мне было между тремя и шестью). Видя восторг в моих глазах, они были приветливы со мной, что очень не нравилось их дружкам, которые начинали вести себя сердито и грубо. Папа использовал эту ситуацию в свою пользу. Он говорил: «Это мой мальчик!» Девочки отвечали: «Что за милый мальчик!» — и так завязывался разговор. Время от времени я даже удостаивался поцелуя. Вечером, страдая от солнечных ожогов, я лежал в постели, обнимал сам себя и думал о тех прекрасных лицах, которые были так близко к моему.
Я часто сопровождал мать во время визитов к парикмахеру. «Что ты хочешь делать, когда вырастешь?» — спрашивали дамы. «Я хочу уйти на пенсию», — был мой ответ. Для этого ответа был свой резон. Строя куличики в парке, я то и дело видел нервных мужчин с портфелями, которые гнались за переполненным трамваем. «Что делают эти люди?» — спросил я у мамы. «Они идут на работу», — ответила она. Там же я видел мужчину, который сидел на скамейке и грелся на солнце. «Почему он здесь?» — спросил я. «Он на пенсии». Разумеется, после этого случая пенсия выглядела для меня очень привлекательной перспективой.
Время от времени мама водила меня в кинотеатр на углу. Некоторые фильмы были смешными; другие были непонятными и несколько зловещими. Вот один из них — солдат возвращается домой с войны (Первой мировой). Жена обнимает его, он отталкивает ее и говорит: «Поцелуй лучше его!» — тыча пальцем в своего сына. Я чувствовал напряжение между мужчиной и женщиной, подспудную жестокость, но также понимал, что женщина хочет этого и что из-за своих желаний она обречена. По крайней мере, так бы я описал свои чувства сегодня. В то время все эти элементы были связаны в один большой загадочный узел. Я помню наших ближайших соседей по дому — старуху, женщину помоложе (фрау Мазерниц), ее мужа (практически не показывавшегося на глаза) и их дочь Штеффи, которая мало-помалу выросла, оформилась и принялась ходить на свидания. Остальных соседей я знал не слишком хорошо, а окрестные улицы знал и того меньше. Мир — опасное место, твердили мне родители и держали меня дома. Они даже не разрешали мне ходить в уборную — в нашем доме была одна общая уборная на каждом этаже, но не в квартирах, — так что меня сажали на горшок до тех пор, пока мне не стукнуло девять.
В первые пять лет моей жизни я всегда укладывался спать после часа дня. Как-то раз перед этим дневным сном я разобрал будильник, который должен был меня разбудить, и успел собрать его снова прежде, чем заснул. Кроме того, я немного играл на аккордеоне, и довольно сносно. Но на это никто не обращал внимания. Так один талант, который у меня, наверное, был, постепенно угас. У меня часто болел желудок и поднималась температура. Со мной случались нервные припадки наподобие эпилептических: мои глаза закатывались, я издавал странные звуки и падал на землю (в пятнадцать лет я добавил в свой репертуар хождение во сне). Врача никогда не звали — считалось, что матери должны знать азы медицины. Например, жар лечили тем, что обертывали больного в горячие полотенца, в глотку ему заливали горячий лимонад (с аспирином или без) и предоставляли природе позаботиться об остальном. Раз или два я едва не умер, истекая потом от простуды. Боли не считались чем-то ужасным; родители говорили: «Скоро пройдет». Этот подход был явно более рациональным, чем обращение к докторам по каждому мелкому поводу, — но у такого метода были и недостатки. Я страдал от желудочных болей годами — иногда они были настолько острыми, что я катался по полу; наконец врач диагностировал у меня воспаление аппендикса (он раздулся и того и гляди мог лопнуть). Однажды — думаю, тогда мне было лет десять — мать сводила меня к психиатру; по крайней мере, я думаю, что это был психиатр, а причиной похода, как я полагаю, было ночное недержание. Маленький человек с лысой головой и блестящими очками излучал доброжелательность. Он осмотрел меня и отвел мать в соседнюю комнату. Когда он вернулся, то выглядел злобно и угрожающе. Он в самом деле напугал меня, но я не знаю, исцелило ли это тот недуг — какой бы он ни был, — который заставил мать отправиться к нему со мной.