— Вроде помогло. Думаю, что это Кэри.
— Неплохой вариант… — Кит задумывается. — Он на вид добрый и щедрый. Мне кажется, он оценит, если ты подойдешь к нему и прижмешься — очень нежно — губами к губам.
Я вскидываю голову. От резкого движения голова кружится так, что я чуть не падаю.
— Что?!
— Ты же не думаешь, что я забыл? — Кит ухмыляется. Глаза у него горят, как будто он выпил полный стакан сака, а то и два. — Пари. Ты проиграл, а я выиграл.
— Только не сегодня, пожалуйста.
— По-моему, ты забыл правило «в любом месте в любое время». Но ладно, я человек разумный. Если Кэри тебе не нравится — не понимаю, почему, у него такие красивые волосы, — я могу выбрать кого-то еще. Его жену, например. Она здесь самая красивая…
— Нет.
— А граф Стэнли? Он хорош! Он рассказывал о своем путешествии в Египет, где сразился с тигром и убил его.
— Нет.
— А как насчет его жены? Она вроде ничего. Если учесть, что ее он не убил.
— Ки-ит, — придушенно шиплю я, и он смеется. Я тоже.
— Тебе повезло, Орсино, я сегодня добрый. В следующий раз будет хуже.
— Что ж, я предупрежден.
Кит улыбается и отпивает из бокала. Я вдыхаю холодный вечерний воздух, пытаясь прочистить голову. Пахнет травой, лунным светом и надеждой.
— На самом деле, я кое-что хотел спросить, — говорит он.
Я киваю. В обычных обстоятельствах такие слова вывели бы меня из себя. Скорее всего, он хочет задать личный вопрос, а я не терплю личных вопросов. Но сейчас я решаю его выслушать.
— Давай.
— Ты никогда мне не рассказывал, как стал актером. Я тебе все рассказал в «Русалке». Теперь твоя очередь.
— Я хотел стать писателем. Ты, наверное, знаешь. Но выходило дурно. А актерство мне тоже нравится.
— Да ну?! Правда, что ли? — спрашивает он недоверчиво.
Я вспоминаю, что он говорил о словах и о том, что они для него значат.
— И что же ты написал?
— Пьесы, в основном. Первая была про Робин Гуда, называлась «Вор и горшечник». Вторая — «Меч и алая роза», о Хереварде Будителе. А третья и последняя о Бодминском звере. Я назвал ее «Зверь в тенях».
— Я бы почитал. — Губы Кита дергаются в улыбке.
— Нет уж. Еще я написал несколько стихотворений, но чем меньше про них говорят, тем лучше.
— Поэзия! — Кит прижимает руку к сердцу. — Орсино, я и не предполагал, что твоя жизнь была исполнена таких трагедий!
— Не понимаю…
— Я считаю, что счастливые люди писателями не становятся. А особенно поэтами. Тут нужна неожиданная смерть, неразделенная любовь, неутоленная похоть…
— Сколько ты выпил?
— Я серьезен! — Он машет рукой. — Поэты должны страдать, чтобы писать стихи. Надо пережить по меньшей мере одну трагедию, иначе как ты сможешь ее описать? Такое не придумаешь.
— Но можно ведь писать о цветах, деревьях, птицах или океане…
— Пожалуй. А о чем ты писал?
Неожиданная смерть, неразделенная любовь, неутоленная похоть… Все сразу.
— Забудь.
Кит смеется, и этот звук успокаивает, как шорох дождя.
— Я так и знал.
— Не уверен, что это так устроено. Совсем не уверен. По мне, как раз наоборот. Чем больше ты чувствуешь, тем меньше у тебя слов, чтобы это выразить. Слова слишком ничтожны. Писать можно только о том, что уже отгорело и умерло.
Я думаю, что он снова станет меня дразнить, но он просто смотрит на меня. Серые глаза кажутся почти черными:
— Ага, — говорит он наконец.
— Что?
— Выходит, ты знаешь, каково это.
Глава 17
Кит
Театр «Роза», Лондон
17 декабря 1601 года
— Виола-Цезарио! — Голос Тоби эхом отдается под стропилами «Розы». Слышу я его раньше, чем вижу. Он громко топает по лестнице. После недавнего приема он начал звать меня той же странной кличкой, что и Шекспир. Я отвечаю ему тем же.
— Я здесь, милорд! — Я сижу, скрестив ноги, на краю сцены, в шапке, перчатках и куртке, стараясь не замерзнуть и не промокнуть. Уже наступили сумерки, свинцовое небо плюется дождем с самого утра, и мне становится все холоднее с каждой минутой. Но при появлении Тоби я мгновенно согреваюсь — словно бы и не рассталась с ним всего полчаса назад в «Глобусе». — Достал?
Речь идет о наших репликах, которые Шекспир в очередной раз поменял во время репетиции. Не знаю уж, как мы должны их запомнить — именно это Тоби ему и сказал. Было много криков. Кричал, разумеется, сам мастер. Он заявил, что мы все випигливцы. Насколько мне известно, слова такого нет, но по суровому выражению его лица все было ясно. Наконец Шекспир поручил кому-то записать для нас новые реплики. Разумеется, только одну копию. Ведь существует «литературное воровство», не говоря уж о «чудовищной трате времени», так что Тоби задержался, переписывая их перед встречей со мной. Не потому, что он такой великодушный. Просто я припугнула его поцелуем с Шекспиром.