Рядом с тележкой с пищей богов возлежали Квинтэссенций и брат Версус. То один, то другой протягивал руку и зачерпывал из миски нечто похожее на шоколадный крем.
– Ну и дурак же ты, первобатерий, замечу как другу, – сообщил Версус, облизывая пальцы. – Поднял ты бунт беспощадный – и что, скажешь, стало всем лучше? Что за манера восстанием множить народное горе?
– У-у, батенька, как вы кисло вопрос ставите. – Квинтэссенций поболтал ручкой в опустевшей миске. – А вот попрошу! Не лезьте немытыми, извините, лапами в святейшие мои права и свободы.
Брат Версус усмехнулся:
– Скажешь, свободою можно назвать это пошлое чванство? Бегство, гнилой эскапизм, я уж не говорю о дурацкой манере…
– Что, пожалуйста? Я не ослышался?
Версус поперхнулся. Испуганно огляделся, словно выискивая взглядом его преосвященство. И вновь продолжил, но уже размеренным жреческим речитативом:
– …не скажу о манере бесчестной – фразой жонглировать, смысл извращая изрядно. Как может бог в демагогии грязнуть бесстыдной?
Философский камень затряс головой. Слова жреца действовали гипнотически, не давая сосредоточиться. Наконец он пробормотал:
– Вы повторяетесь, уважаемый Версус. На личности переходите. Прошу прощения, но я не способен продолжать полемику в подобном ключе.
Завидев Ланселота, Квинтэссенций очень обрадовался. Подпрыгнул, засеменил к краю бассейна:
– Ох, батюшки! Истессо? Да. Это вы. Хотя конечно же я могу быть неправ.
– Это он, – подтвердила Маггара. – Что ты там делаешь? Иди к нам.
– Не могу. Меня держит этот гнусный жрец.
Версус поднялся на одном локте и осмотрел компанию придирчивым взглядом.
– Кто вы такие, хочу допросить вас пристрастно и грозно? Кто вам позволил тревожить покой утомленного бога? Или же вам, дерзновенным, плевать на чужие святыни? С чем заявились, мерзавцы, в сии благодатные стены?
Дамаэнур грозно ощерил пасть:
– За моей невестой мы пришли! А ты кто?
– Ну что ты молчишь, Хоакин? – Маггара толкнула стрелка в плечо. – Скажи что-нибудь!
Хоакин не ответил. Он пошел к жрецу – нарочито медленно, без злобы. Версус беспомощно заозирался. Отхлебнул из крохотного кувшинчика и заголосил:
– Горе, о горе! Захватчики злобные в храме! Где вы, жрецы, где дубинки, где храмовый зверь Катаблефас?
– Идем! Идем с нами, Квинтэссенций! – крикнула Маггара.
– Не могу. Фигурально выражаясь, я повязан по рукам и ногам демагогической аргументацией. Я же все-таки философствующий камень.
Он поднял руки, и все увидели золоченые цепи на запястьях. Кто не знает, как тяжело рвать эти путы? Свободнейшие из свободных, сильнейшие, умнейшие… Как часто оказывались вы не в состоянии заниматься своими делами лишь потому, что кто-то втянул вас в спор? Уж и причина давно забыта, а вы все кричите, ругаетесь и не в силах покинуть друг друга. Иллюзия, будто вы совместно рождаете истину, держит крепче брачных уз, любовного ложа.
– Наплюй, – хрипло предложил сильф. – Давай, так двинем… вместе. Там с тебя цепочки и снимем, а?
– Ну как я брошу столь важную дискуссию? Мы тут беседуем об ответственности творца. О священном, неотъемлемом, прошу прощения… О персонификациях идей.
Дамаэнур с удивлением уставился на брата Версуса.
– Ответственность творца? – хмыкнул он. – Да что этот сморчок в творцах понимает?
Квинтэссенций растерянно переводил взгляд с Дамаэнура на Версуса.
– Доводы ваши, увы, безупречностью слога не блещ…
– Он ведь жрец. Смотри – пузо выкатил. И морда красная!
– При чем тут моя морда? – враз забыл о гекзаметрах Версус.
– При том! Похожа на жо…
– Сам жопа! – заорал жрец. – Ты вообще мерзавец! И негодяй!
– А что я сказал? Мы, огненные элементали, всегда отличались прямотой и откровенностью.
– Благодарю вас, – раскланялся камень. – Вы раскрыли мне глаза. Никакой культуры дискуссий.
Цепи на руках и ногах Квинтэссенция рассыпались.
– Я бессилен противостоять жреческим гекзаметрам, – сконфуженно произнес он. – Извините. Когда их слышу, теряю волю… Но теперь я свободен и помогу вам.
Океан огня. Волны плещут в пещере, наполняя ее от края до края.
Давно уж никто не рисковал приблизиться к Инцери с линейкой. Элементаль стала зверем великим – если не по духу, то по размерам.
Глаза саламандры подозрительно поблескивали. Шестнадцатилетнюю девчонку легко довести до слез… шестнадцативековую саламандру – тоже. И до слез, и до уныния Достаточно изо дня в день твердить ей, что она – ничтожество. Глупая, никчемная, безобразная.
Эрастофен увлекался традиционными методами психотерапии. Но если та предназначена, чтобы лечить пациента, у бледнокожего философа была совершенно иная задача. Поэтому истории, притчи и басни, которые он рассказывал элементали, несли привкус безумия.