Какая часть меня её не принимает? И чем она не нравится Дару? Он легче принял даже Розамунду!
Меня беспокоило ощущение, что я теряю силы. Но я не мог от этого отказаться, как пьяница от кубка.
По-моему, тут ничего общего с любовью. Это что-то среднее между опьянением, безумием и вампирским зовом.
Хотя вампиры казались чем-то чище. Или просто — смерть чище похоти?
Это длилось около месяца. Я запустил дела. У меня не осталось ни сил, ни желания возиться с государственной тягомотиной. Я обленился — или заболел, не знаю.
Бернард порывался разговаривать со мной о делах и семействе Беатрисы, но я его останавливал. Мне не хотелось, не хотелось ничего слышать. Оскар почти не появлялся у меня, я чуть ли не забыл его, а появившись, он сказал:
— Покорнейше прошу простить меня, мой прекрасный государь, я — бесцеремонная нежить, сующая нос в дела живых, что достойно всяческого порицания… Но если бы я не был уверен, что ваша очаровательная возлюбленная — смертная женщина, я бы осмелился предположить, что она — суккуб.
Беатриса — мертвец, питающийся похотью? Тварь, не менее, на мой взгляд, гадкая, чем упырь. Я не брал таких на службу.
— Это глупости, Оскар, — сказал я в ответ. — Она — живая. Я ручаюсь.
— Тогда, если бы меня не терзал страх оскорбить вас, дорогой государь, — сказал он, — я крамольно предположил бы, что существуют живые суккубы.
И я чуть не рявкнул на Оскара. На своего товарища, наставника, советника — из-за этой одержимости. Хорошо, что удержался. Но Оскар понял и ушёл. Он долго не навещал меня.
А я днём думал о ночи… Не знаю, к чему бы это пришло в конце концов, но, похоже, Дар меня спас. Или не Дар. Но опьянение пошло на убыль.
А может, я насытился Беатрисой. Во всяком случае, я почувствовал себя в силах разговаривать. И, как мне показалось, Беатриса тоже.
— Нам не мешало бы узнать друг друга получше, государь, — сказала она в одну прекрасную ночь.
— Не мешало бы, — говорю.
Она лизнула меня в щёку — длинно, очень по-человечески — и посмотрела на меня втягивающим взглядом. Помолчала, будто не решалась. И спросила:
— Ты правда спал с юношей, Дольф?
— Да, — говорю.
Какой смысл отрицать? С батюшкиной подачи все придворные только об этом и болтали. У неё глаза загорелись.
— И каково это? — спрашивает. И облизывает губы по своему обыкновению. — Расскажи, государь!
— Нет, — говорю.
На секунду она пришла в ярость. На секунду. Но взяла себя в руки. И капризно спросила:
— Тебе жаль доставить мне удовольствие?
Тогда я сел. И она села и закрылась одеялом. И лицо у неё изменилось. Дар снова начал меня жечь, да так, что мне стало почти страшно. А она сказала:
— А ты любишь мёртвых, потому что твоего любовника убили у тебя на глазах? Да? Теперь мёртвые женщины лучше живых, Дольф?
И тут мне стало холодно. Дико холодно. Грел только Дар. Я ещё попытался сделать вид, что ничего не понимаю, но я уже понял. Я хотел солгать себе. Чтобы не лишиться её.
— Мёртвые женщины, — говорю, — очень хороши для переноски тяжестей. А ты слишком прислушиваешься к сплетням.
Она усмехнулась. Потянулась. Сказала:
— Можно тебя попросить… кое о чём?
— Попросить можно, — говорю.
— Подними девицу.
— Ни к чему, — говорю.
Беатриса посмотрела зло. Сказала с нажимом:
— Подними. Дольф, ты можешь сделать что-нибудь для меня? Я хочу посмотреть. Что такого — я просто хочу… посмотреть… Тебе же всё равно… Я хотела узнать: мёртвые не стыдятся? — и не выдержала, снова облизала губы.
И глаза у неё горели обычным огоньком предвкушения. Она поняла, что я не рвусь ей обещать, и улыбнулась плотоядно, как ласка.
— А, — говорит, — Дольф, ах, какие же они все идиоты. Гвардейцы, конечно. Ты же любишь и мужчин, верно? Это ещё интереснее… возьми того, у двери?
Вот в этот момент я понял уже окончательно, сколько я заплатил Той Самой Стороне за последнее время. Не меньше, чем обычно. А может быть, и больше.
Дар внутри меня поднялся, как стена огня. Я едва успел отвернуться. И сказал:
— Беатриса, если хочешь жить, уходи. Чем быстрее, тем лучше.
Наверное, это прозвучало достаточно серьёзно. Потому что она собралась вдесятеро быстрее, чем обычно. И убегая, ещё успела обернуться и шепнуть:
— Ты это вспомнишь, Дольф.
Помню, бархатная ночь была. Август. Светлячки летали в этом синем, чёрном, бархатном — тёплые звёздочки. И луна сошла на три четверти. И из окна пахло сеном.
Клевером и сеном…
И остаток этой бархатной ночи стал для меня такой длинной изощрённой пыткой…
Я сидел на постели нагишом; свечи горели, и я видел своё отражение в зеркале, в том самом, через которое ко мне Оскар приходил, если хотел разбудить среди ночи. При свечах почти все люди кажутся красивыми — кроме меня. Я смотрел на себя, и этот двойник казался мне отвратительнее, чем обычно, и именно потому, что…
И никого не было. Ни одной живой души вокруг не было, ни одного мёртвого с душой… Мне невероятно хотелось позвать Оскара, сердечного друга, и надрезать для него запястье, но я же не мог ему в глаза смотреть со стыда. И от дикой тоски я окликнул Бернарда.
И когда он вышел из стены, я сказал, что хочу услышать всё. Бернард не обидчив, он обрадовался.
— Не так чтобы уж очень-то и много, драгоценный государь, — говорит. — А только не мешает вам знать, что у ней, у Беатрисы, жених готовый — барон Квентин. И помолвка у них уж справлена, аккурат на Симеона-Лучника. То есть вы, ваше прекрасное величество, до помолвки как раз с неделю с нею уж забавлялись. А свадьбица у них, стало быть, на Антония-Схимника назначена.
— Здорово, — говорю. — Что-то я не помню этого Квентина.
— Ну что вы, — говорит, — ваше золотое величество! Как же можно не помнить! Молодчик такой, глазки синенькие, как у котёночка, личико чистенькое, в семействе старший, добрый мальчик. Где бы ему с мечом, а он всё с молитвенником, смирненький, в Беатрису уж года три влюбившись. Ещё ваш папенька бал давал, так Квентин всё её сахарненькую ручку держал да в глазки заглядывал. У Беатрисы-то поклонников — видимо-невидимо, оно и понятно: она барышня из себя сплошная карамелька, да только её батюшка ей самого благонравного мальчика во всей столице изволили выбрать.
— Ясно, — говорю.
— С дуэньей, — говорит, — только батюшка ошибся. Известная шельма. Она, стало быть, Беатрису по ночам и выпускает, а к утру впускает — и всё через сад да лакейским ходом. Хитры бестии: никто из домашних по сей день не знает, где барышня по ночам гостит и что потеряла. Батюшка-то, почитай, до сих пор думает, что Беатриса чище голубки, святей целованного клинка…
— Спасибо, — говорю. — Я примерно так и думал.
После разговора меня как будто немного отпустило, и я лёг спать. А постель пахла Беатрисой — мёдом, корицей… И мне снилась её грудь в отсветах свечей и кудряшки, кудряшки…
А потом я проснулся. И меня вырвало.
Потом я работал, как в поле. Я приводил в порядок дела, я поднял все заброшенные документы, я собрал отложенный Совет. Я чуть ли не сутки подряд проверял отчёты о доходах из провинций. И съездил в приграничный гарнизон посмотреть на рекрутов.
Всё потихоньку налаживалось. Мне опять снились кошмары, но я уже знал, что это вскоре пройдёт. Хотя Беатриса успела меня приучить к потворству некоторым вещам…
Прежний аскетизм тяжело возвращался. И слишком хотелось смотреть на красивые лица. И слишком много думалось… Как в детстве, на башне, с трактатом в подробных гравюрах…
Правда, собственная слабость, как всегда, вызывала отвращение и злость на себя. А злость, как всегда, шла Дару на пользу. Я мало-помалу выздоравливал.
Примерно через неделю после… ну, после разговора с Бернардом я вечером собирался на кладбище на предмет свежих гвардейцев. Идиотов, убивающих друг друга на поединках в столице и предместьях, полно, а запрет Святого Ордена на кремацию вообще всё упрощает. Я взял двух мертвецов — обычную свиту по ночам — и пошёл было, но просто-таки в дверях приёмной наткнулся на Оскара.