- Чего веселишься? – буркнул я.
- За тебя радуюсь! – улыбка Ю стала еще шире и еще противнее. – Реально ты ему выдал…
- А что толку? – я пожал плечами.
- Толку с гулькин хер, ясен бубен, – почему-то очень радостно согласился ангел Ю. – Зато ты молодец! Ну, что не зассал, в этом смысле…
Странно, в этот миг я меньше всего чувствовал себя героем или смельчаком. Наверное, потому, что героизм подразумевает хоть какой-то результат, а мимолетная фантомная встреча со мной – я знал это, я чувствовал! – никак не повлияла на Его Превосходительство. Может быть даже, он уже забыл о ней. Или вообще решил, что я ему привиделся, и теперь, успокаивая нервы, старательно, поджав губку, долепливает своими тонкими пальцами интеллигента ту самую пластилиновую конструкцию. Интересно все-таки, что это было такое…
- Кстати, я тут подумал… - Ю оттолкнулся от байка, выпрямился и засунул руки в карманы брюк, снова становясь похожим на киношного уличного хулигана. – Одним словом, бонус тебе полагается, слышь?..
- Какой еще бонус?
- Да нехилый такой!.. – Ю сплюнул сквозь зубы, явно получая удовольствие от ситуации – типа главный приз! – (я ощутил, как по спине пробежала волна покалывающих иголочек). - В общем, Юлька твоя того… в офисе… Что смотришь? В том самом, где ты с ней встречался в последние разы, на Подоле… Эй, ты чего?.. Стой, твою мать, совсем, что ли, сдурел?!.. Во конь, блин!.. Стой, говорю!!!... Слышь, писака!!.. Не надо!..
Но я уже летел на рычащем друге по асфальту элитной трассы в сторону столицы, и его голос с привычной блатной гнусавинкой за секунду растаял далеко за спиной…
Красивый особняк за каменным забором мягко сиял в подольской ночи, подсвеченный несколькими небольшими прожекторами. Раньше здесь был офис Васи Сагайдачного, вполне приятного капиталиста, которого легко можно было встретить вечером в кинотеатре или кофейне – в джинсах и футболке, шагающего рядом с женой и без всякой охраны.
Но уже прошлой зимой, придя сюда, я понял, что купец Вася покинул эти стены - может, не совсем по своей воле, но навсегда. Лестницу и холл украшали красивые фото Майдана – доминировали выразительные Юлины портреты на фоне знамен и вскинутых кулаков, коридоры утратили солидную бизнесовую безликость, стали живее, и даже елка в кабинете (был канун Нового года) была украшена необычно и красиво, сделанными на заказ белыми шарами с кровяными пятнышками сердец. До сих пор помню, как от этого было уютно, спокойно и радостно…
… «А ну-ка все, хватит соплей! - оборвал я себя. – Забыл, что ли, зачем ты здесь?!»
Знакомое окно, выглядывающее из-за каменного забора, и правда светилось. Зато спало все вокруг – громады жилых домов, старых, подернутых трухой, и новых, неуместно-девятиэтажных, казались заброшенными и мертвыми. Черные глазницы окон сонно сливались с темными стенами, и за каждым из них мог находиться терпеливый, опытный, не ведающий сомнений Рамзай. Убийца с холодными глазами…
Меня неожиданно окатила волна жгучего стыда. Ведь это не кто-то, а я сам его придумал – тогда еще, в предыдущей книге - а у напечатанных слов своя, особая магия, они порождают монстров, которые, шагнув со страницы, обретают плоть, становятся реальными, как лязг передернутого затвора, и такими же безжалостно-неотвратимыми.
Совсем как в детском стишке:
Это бяка-закаляка кусачая,
Я сама ее нарисовала,
Я ее боюсь!..
Но бояться я не смел. Да и времени не было… Я должен был не рассуждать, а действовать – как угодно, но быстро и решительно. Я должен было спасти Юлю. Вот только как?..
Решение пришло само собой. Если не знаешь, где спряталось зло, иди туда, где страшнее всего, куда идти совсем-совсем не хочется, до замирания сердца, до необъяснимого детского большеглазого ужаса…
Я сам не заметил, как этот наивный, придуманный на ходу компас привел меня к чердаку девятиэтажки. И сразу понял, что не ошибся – притаившийся за приоткрытой дверью ужас был таким же явным, как запах песка и старых досок, долетающий из щели.
Не буду врать, сам не знаю, сколько я стоял, замерев и трусливо не решаясь толкнуть эту дверь, обитую крашеной жестью. Может быть, минуту, может быть, полчаса… Но все равно толкнул ее, скрипучую, и зашагал по темноте, слыша, как предательски скрипит под кедами перемешанный со щебнем чердачный мусор…
И, совсем не удивившись, почти сразу увидел ЕГО.
«Литература все врет!» - говорил один из героев Юлиана Семенова, спивающийся в африканской командировке журналист-американец.
«Жизнь глупее и проще», - словно развивал его мысль герой другого писателя, Виктора Пелевина.
Да, литература все врет, она изобретает самовлюбленных киллеров-суперменов в сорочках от Cavalli и швейцарских часах. А жизнь действительно глупее и проще. И намного грубее – добавил бы я.
Поэтому человек с оптическим прицелом в руке, поднявший на меня ничего не выражающие глаза, был не выдуманным мной красавчиком Рамзаем. У него было очень простое незапоминающееся лицо, и одежда его была цвета ночного подольского чердака, и каждое движение было наполнено спокойной военной уверенностью. И, глядя на появившийся в его крупном кулаке пистолет с глушителем, я не помышлял о сопротивлении – это было бы слишком наивно даже для меня! – а лишь с грустью подумал о том, что именно так, буднично, в духе грубого чердачного реализма, обречены уходить из жизни глупые сказочники, книжки и сценарии которых пропитывают красотой и романтикой и жизнь, и смерть своих героев… А потом мысли стали путаться, потому что было безжалостно ясно – этот миг лишь кажется вечностью, на самом деле он остается мигом, и вот он уже заканчивается, и вот…
Я ничего не увидел. Я просто почувствовал его присутствие, как можно почувствовать ветер или холод. Он был совсем рядом, у меня за спиной. И это ощутил не только я. Военный убийца с простым лицом тоже вдруг спрятал пистолет, словно сам не понимая, зачем он вообще его достал, и невозмутимо припал к окуляру прицела. Обо мне он, казалось, вообще забыл, словно меня здесь не было. И прежде чем я успел оглянуться навстречу Ю (а это мог быть только мой ангел, кто же еще!), он, совсем как в детской игре, закрыл мне сзади глаза ладонями. И прежде, чем ПРИШЛО ПОНИМАНИЕ, я успел почувствовать, что ладони Ю были шершаво-натруженными, ангелам такие иметь не полагается, они ему явно достались от прежней, земной, наполненной трудом и страданием, судьбы…
Правда должна открываться человеку по частям. Любая. А горькая и жестокая – особенно. Моя же правда даже не навалилась – обрушилась на меня, как в финале голливудских боевиков контейнер с наркотой или оружием обрушивается на головы главных злодеев…
Я увидел все и сразу. Юля, договаривающаяся с Чернобредским, Юля и муж – паутина пропахших кровью нефтяных сплетений и земля под Киевом – та самая, которая дороже, чем под Парижем… «Шашни» с Крупским и Жевако, «терки» с БАБом, обещание постов в СБУ каким-то непонятным пацанам-миллиардерам!.. Так вот она какая, твоя игра… Расчетливая, хладнокровно-жестокая, до конца, с кривым волчьим прикусом!.. И фон и смысл у нее один - бабло, бабло, бабло… Не само по себе, разумеется, а со свинцовым привкусом ВЛАСТИ!..
И – Майдан. И полные веры и надежды глаза миллионов лучших людей страны. И… совсем другая Юля. Дрожащий от волнения юный голос, беззащитно вскинутые юные запястья, слезы решительной обиды в девичьих глазах…
Вот он – самый хищный и страшный, самый бесчеловечный Станиславский на свете…
Я даже не удивился, заметив сквозь пелену этой слишком огромной и тяжкой для меня правды, как штатный убийца легко вскинул тренированное тело, подхватив свой небольшой рюкзак и не расчехленную винтовку, бесшумно двинулся к ветхой чердачной двери. Иначе и быть не могло. Меня хранил стоящий за спиной ангел, а Юлю, нашу пронзительно-весеннюю Юлю, убить невозможно. Заклинит затворы, перекосит пули, опрокинется чашка отравленного кофе, лопнет колесо специально заготовленной для резонансного ДТП машины… Никто не может убить Юлю.