Стёпка вытирает рукавицей нос, Настасья видит, как в глазу мужика вдруг появляется слезинка. Тот крестится и бормочет:
— Не по чину мне к тебе, княжна, в повозку-то лезть. Говорю же: тулупчик да шапка у меня справные, так что я уж тут как-нибудь.
***
Когда стемнело, прискакал один лишь Василька. Конь его в пене, на огромный бегущий сугроб похож. Уже приближаясь, издали Василька прокричал:
— Бяда́, бая́рын! Макарку пасякли́!
Сам без шапки, в разорванном кафтане, без рукавиц, в волосах кровь запеклась. Настасья, увидав дозорного, аж вскрикнула. Глаз затёк, рожа красная, весь в снегу. Вьюга всё кружит и кружит. Видно от себя шагов на пять, и ветрище завывает.
— Как посекли? — взволнованно прокричал Плетнёв.
Василька соскочил с коня, упал на колени. Снега ему едва ли не по пояс.
— Ой бяда, баярын! Ой не збяро́г я Макар Никицыча!
— Что с сыном, кто посёк?
— Лю́дзи ляхи́е, — осадив коня, прокричал Василька. — До́лга блудзи́ли мы, глядзи́м аганёчык. Пае́хали на няго́, ба́чым лясо́к, а у нызи́не ля о́гнишча двое. Пакрыча́ли мы им, нам такса́ма кры́кнули у отвэ́т, а як падъе́хали, з уси́х бако́у на нас наляце́ли.
— Со всех боков налетели? Люди лихие? Разбойники?
— А я чаго́ ка́жу? Вядо́ма разбойники!
Боярин соскочил с коня, ухватил Васильку за грудки:
— Много ль их было?
— Чалаве́к дзе́сяць. Все, хто с дубьём, хто з топором, хто з рога́тиной. Адзи́н майго́ каня́ за узду уха́пиу, а дру́гий кисцянём па галаве́ мяне́ уда́рыу. Шпака удар змякчы́ла, зляце́ла...
— Да бес с ней, с твоей шапкой! — перекрикивая вой ветра, орал Плетнёв. — С сыном что, говори! Что ж его... насмерть?
— Пабо́йся бо́га, Микита Игнатыч. Гэ́тыя и́роды бо не зразуме́ли на ка́го нарвалы́ся. Макар Никицыч дваи́х з каня́ посёк, перш чым конь яго́ павали́уся. Рога́циной яго, пра́ма у бок и адра́зу до смерци́...
— До смерти, говоришь? Насмерть... кого, Макарку?
— Да не́а... каня́ ёного! Каня рогациной ты́кнули. Конь яго памёр, а сам ён няма́.
Боярин оттолкнул Васильку и отступил на шаг, перекрестился.
— Живой! Ну, слава те...
— Так сын твой пе́шы яшчэ́ аднаго́ саблей даста́у.
— Пеший? Ещё одного саблей достал?
— Са́блей, саблей! Ёного насмерть, а удву́х пара́ниу. Тут яму вила́ми ў бок и ты́кнули. — Василька вытер ладошкой посиневшие губы. — Я такса́ма а́днаго саблей уда́рыу, перш чым тыя, хто вы́жыу, па кустах разбегли́ся.
Никита Плетнёв:
— Ты тоже одного зарубил. Молодец! А остальные, значит, в кусты сиганули?
— Як зайцы.
— Дальше что было, сказывай.
— Як тые злы́дни разьбеглы́ся, я да сынку тваму́ зна́чыць ки́нууся, а з няго́ кро́вушка так и хлы́щэт. Перавяза́у я яго́, хаце́у на свайго́ каня́ пасаддзи́ць, ды да вас верта́ться, а ён стогне ды стогне.
Боярин и сам застонал:
— Стонет и стонет!.. Ой, мать честная, почто ж я его туда послал?
— Едь, ка́жа, да ба́цюшки, — продолжал Василька Бурак, — да прывядзи́ яго́ да мяне́, а я тут заста́нуся, поспяша́й. Я яму, ды як же, а ён узлава́уся[1]. «Казано табе́ ехаць, так едь!» Я на каня́, гово́рить, не узле́зу. Я яму: «А кали гэ́тыя, што па кустах скочы́ли, вярну́цца?», А ён мяне́ пальцам на паго́рак[2] ты́кае. «Вунь, — кажа, — там и́хни ляжы́ць, пара́неный. Вяжы́ яго́ и цягни́ да мя́не. Коли яны́ вярну́цца, я гэ́таму супаста́ту но́жык да горла, глядзи́ш не кра́нуць[3].
Плетнёв снова перекрестился.
— Далеко до того лесочка ехать?
— Дык вёрсты тры бу́дзе, не бо́льшэ.
Боярин покликал Кручинина и Федьку-татарина, сказал:
— Я с Василькой и Федькой до Макарки, и ты, Тимошка, веди остальных по нашему следу. Поторопись, чтобы тот след не замело. Коль отстанешь, мы вас потом отыщем.
— Понял, боярин, сделаю, — ответил Тимофей.
— Этих, — боярин указал на княжьих холопов Лукьяна и Егорку, — не потеряй. Ой, беда: выделил князь мне помощничков — от них мороки больше, чем толку!