— Скачи, Никита Игнатьич, выручай сыночка! — Кручинин стянул с себя шапку и сунул её в руки Васильке. — Возьми, а то закоченел совсем.
— Задро́г. За́раз, зууси́м задро́г, — оживился Василька, натягивая шапку. — А як же ж ты, Емельйаныч?
— Не бо́ися, сябру́к, — ответил Тимофей, подражая Василькиному говорку, — я сабе́ чаго́-небу́дзь знайду́, ня змёрзну[4].
Василька, сдерживая улыбку, махнул рукой, вскочил в седло, и трое всадников вскоре растворились в непроглядном снежном тумане.
***
Нависшие над поляной кроны косматых елей переливались оранжевыми бликами. Снегопад прекратился, ветер поутих, но снежинки, словно назойливая мошкара, всё ещё кружили и кружили в туманном морозном воздухе. Тучи рассеялись, обнажив луну и звёзды, где-то вдалеке ухала сова.
Люди, уставшие и поникшие духом, сидели кружком. Они протягивали к огню закоченевшие руки, разговаривали тихо. В потемневшем от копоти котелке булькало ароматное варево — Тимоха Кручинин готовил из бараньей ноги густой наваристый кулеш. Нарубленные наспех Лукьяном и Егором промёрзшие поленца обильно чадили, от костра поднимался густой черноватый дымок. Поодаль в низине похрапывали кони. Там же, припорошенные снегом, лежали убитые разбойники.
Настасья нет-нет, да и поглядывала на окоченевших мертвецов. Глашка же, сидевшая рядом на постеленной на пень перине, не отводила от убитых в бою разбойников взгляда, то и дело дёргала за рукав Лукерью, что-то ей шептала.
— Да уймись же, окаянная! Что ж ты, убиенных не видала? — наконец не выдержала та.
— Чё эт? Видала, конечно! Помнишь, как царёвы люди к нам с погромами нагрянули? Скольких тогда мужиков посекли! Их тогда в одну телегу свалили и на кладбище свезли. Потом ещё Отеньку-охотника видала — его из лесу окровавленного привезли. Медведь его подрал, а он потом оттого и помер. Я много чего видела, но то издали, а так, чтобы вблизи…
— Вот радость-то — на покойников глазеть! — возмутилась Лукерья.
— Пусть не радость, но интересно же. Убиенных-то я видала, а вот разбойников ни разу. — И Глашка, осмелев, спросила Плетнёва: — Можно погляжу?
Боярин усмехнулся:
— Гляди, чего уж! От них не убудет.
Глашка тут же направилась к мертвецам.
— Этот старикашка, а тот — так совсем мальчонка! — крикнула она. — Куды ж полез? С кем связался?
— Нашла о ком горевать! — рыкнул Кручинин. — Он бы уж нас, пожалуй, не пожалел. Ножичком по горлу и в овраг, воронью на пир. Макарка молодец! Я порой и сам дивлюсь тому, как он с саблей управляется. Рубится, точно бешеный. Кто под руку ему в сече попадёт, тому уж не спастись.
Настасья слушала разговор вполуха, потом тоже не удержалась и подошла к мертвецам. Первый и впрямь был уродливым и морщинистым стариком; ему сабля рассекла грудь от плеча, едва ли не до пояса; у второго была разрублена голова. Тут к убитым подошёл татарин Федька и цыкнул на Глашку:
— Айкы́л, хаты́н — а ну отойди!
Он сорвал с мёртвого старика шапку, распахнул тулупчик и потянул пальцем гайтан, разглядывая надетый на мертвеца крестик.
— Не трожь! — процедил Кручинин.
— Бакы́р сакчасы́ — дешёвый оберег, медяшка… не нужен такой. — Федька поморщился, потом повернулся к молодому, потянул его за рукав и довольно крякнул. — А вот это сгодится.
— Чяго́ там? — оживился сидевший в сторонке Василька Бурак.
В левом ухе убитого паренька красовалась крупная золотая серьга в виде кольца.
— Алтын балдак[5] — чистый золото.
— Ух ты! Як жа я я́го адраз́у не уба́чыу, дай паглядзе́ць.
— Раз не разглядел, вот и не лезь, — грубо ответил Федька, после чего вырвал из уха молодого разбойника золотую серьгу, обтёр о снег и сунул в висевший на поясе кожаный мешочек.
Глашка взвизгнула и отскочила. Василька возмутился:
— Гэ́тага чо́рта Макарка засе́к. Яго́ гэ́та здабы́ча[6].
— Себе оставь. Моему сыну мертвецов обирать не пристало, — сурово пробасил Плетнёв.
— Ну, кали́ так, то няха́й бярэ́. Не прапада́ць жа дабру́[7].
[1] Разозлился.