Он как-то донельзя забавно, останавливаясь на середине и снова ныряя в мелодию, растягивал это
— как остановившееся дыхание, как подступавшие слезы — или беспечную игру словами: рада… только уж чему бедняжка могла быть рада?
Потом раздалось знакомое кр-р-р, и он замер в ожидании — теперь точно, как Батубиус. Воцарившаяся тишина заставила замолкнуть женщин наверху, и — хрустальный монокль по-прежнему слегка дрожал, — старик продолжил; его украшенное-цветами жерло уже казалось Андре и Элен таким же обычным, как и все прочие творения человека — или сверхчеловека:
Восприняв этот как приказ, как скрытое, точно в глазах гипнотизера, любовное послание, Элен и Андре подчинились.
Но сквозь хрип фонографа слышалось: скве-е-ерно, и было в этом просторечии что-то неуловимо тревожное. Когда цветочное существо издало свое очередное кррр, голова Элен откинулась со сдавленным криком, в котором не было уже никакой любовной истомы, а в голове Маркея закружился вихрь безумных созвучий и невероятных образов:
— Рифмы, рифмы… Так, скверный, это понятно: плохой, но не ужасный, — и звучит как серный: если там SO2, у нас будет СквО2. Все сходится… А нет, ошибка — ведь нельзя сказать сквернистая кислота…
— Я, кажется, уже пьяна, — пробормотала вдруг Элен. — Мне так плохо!
И погружаясь все глубже в захлестывавшее его безумие, Маркей вдруг понял в момент какого-то сверхъестественного просветления, что, если он тотчас же не заставит замолчать, как заставил замолчать девиц, этот властный голос на столе, который повелевал его напряженными до предела чувствами, звенящими нервами и чуть ли не самим мозгом, ему придется овладеть ей снова, и его орган уже не мог ею не обладать — этой женщиной, умиравшей у него на руках.
Чтобы не заставлять ее страдать еще больше, он, наверное, готов был даже на убийство — кинжал лежал на том же самом столике. Едва заметная слеза скользнула меж плотно закрытыми ресницами Элен, смочив иссиня-черный бархат, закрывавший ей лицо. Казалось, будто плакала сама маска. Ее груди вздымались волнами наслаждения — или страдания, — каких на земле уже давно не знали. Андре решил подняться и остановить проклятый валик или просто сбросить фонограф со стола, схватить вазу и разбить на тысячи осколков его насмешливо воздетый раструб. На глаза ему вдруг попались — надо же, он совсем забыл — нетерпеливо сброшенные рядом с диваном детали его опереточного индейского костюма. Тогда он швырнул томагавк (хотя, как можно догадаться, совершенно не умел этого делать), и, вопреки геройским описаниям Фенимора Купера, всего-то задел тупым концом спинку стоявшего поодаль стула; тогда он бросил туфельку Элен — этот снаряд нанес старческому голосу чуть больший урон: он угодил в краешек стеклянного венчика, но тот, качнувшись, все же устоял и лишь смахнул на пол оставшиеся розы. События, описываемые нами так многословно, в действительности заняли каких-то пару трелей от си до ля, которым отвечали слоги е-рно.
Сбросив покров последних роз, рупор фонографа теперь раскрылся, точно капюшон змеи, увенчанный оскалившейся пастью; завороженный блестящим взором этого удава, Андре подчинился его приказу, покорно вознесся и его орган: чудовище ясным раскатистым голосом увещевало:
Финального тремоло Андре уже не слышал: пронзительный нечеловеческий вопль, в котором слились семь обезумевших голосов, раздался на занятой женщинами галерее, и лица их в оскольчатом проеме тотчас исчезли. Андре, будто сбросив колдовские чары, вскочил с дивана, не довершив ужасного приказа… Фонограф, скрипнув в последний раз, затих. Так умолкает надоедливый будильник — да только вряд ли это был конец кошмарной дремы. Стылая голубоватая заря второго дня, который они проводили в замке, набросила свой бледный саван на диван. Элен уже не дышала, сердце ее не билось, а ноги своим смертельным холодом поспорили бы с зарей.