И снова водоворот причудливых воспоминаний заметался в растерянном мозгу Суперсамца:
«Отчего, как пишет Аристотель, хладные ноги не способствуют акту любви?»
Маркей невольно усмехнулся, хотя какой-то смутный голос и подсказывал ему, что уместнее было бы заплакать; потом он все же зарыдал, хотя другое внутреннее Я — похоже, люто ненавидевшее первое за какие-то неведомые прегрешения, — шептало сбивчиво, пускай всего одно мгновенье, что лучше времени захохотать не будет. Он принялся кататься по полу огромного пустого зала. Терявшей пурпурные блестки кожей он вдруг нащупал на одной из гладких плит что-то пушистое и мягкое. Он замер, решив, что сошел с ума, если служившая ковром медвежья шкура предстала ему крошечным клочком материи.
То была маска Элен, упавшая на пол во время агонии.
XIII
Открывая женщину
Маска слетела…
Элен была теперь совсем нагой.
Два дня она принадлежала ему безраздельно — вся, кроме этого кусочка плюша.
Раньше он нередко видел ее без маски; но время складывается из тех событий, что растягивают его и наполняют. Мгновение, когда она ждала его, в розовом сиянии полупрозрачной кожи, опершись о притолоку, казалось отдаленнее первого дня творения…
…Когда нечто Сверхчеловеческое создало женщину.
— Возможно ли…? — шептали они в том невозвратном прошлом.
Маска слетела, и Суперсамец вдруг осознал совершенно очевидную вещь — обладая эти два дня полностью нагой Элен, он не только не видел ее без маски, он не видел ее вообще.
И, наверное, так никогда бы и не увидел, если бы не эта смерть. Люди щедрые немедленно становятся скупцами, как только понимают, что их сокровища пошли на убыль.
Элен больше не появится перед Суперсамцом — искаженные судорогами, предшествующими обычно разложению, ее формы вновь вернутся к прообразу всех форм. Он ни разу и не задумался, любил ли он ее и была ли она красива.
Фраза, послужившая началом всему этому необычайному приключению, внезапно предстала ему тем, чем была на самом деле: капризным и нелепым изречением намеренно посредственной, безликой марионетки:
— Любовный акт лишен всякого смысла, ибо повторять его можно до бесконечности.
До бесконечности…
Да нет. Предел у него был.
Предел Женщины.
Предел Любви.
«Индеец, что воспет был Теофрастом» прекрасно знал, что этот предел — а точнее, конечность, причинность — заключен именно в женщине, но полагал, что это милое, хрупкое и донельзя пустое существо (последний эпитет его даже развеселил, он представил себе, как произнес бы его, важно выпячивая губы, наставник-доминиканец: п-фу-с-стое), это ничтожное создание отказалось бы от сладострастия, будь оно не непосредственной целью, а способом достичь какой-то новой неги — отчаянной, самоотверженной, готовой рухнуть в пропасть боли. Он потому и пригласил на галерею семерых женщин, про запас — так Артур Гауф снарядил бы в гонку семь резервных автомобилей… на случай поломки.
Он снова усмехнулся, но потом, взглянув на Элен, зарыдал.
Она была очень красива.
Девушка сдержала свое обещание: маска слетела, но ее сменили круги под глазами… невероятно большие! Скоро, точно хлопья чернильного снега, все ее тело покроют совсем другие маски: по-мраморному чешуйчатые трупные пятна, начинающиеся от носа и живота.
При жизни мрамор ее кожи был еще чист и светел: у горла и на бедрах — те же едва заметные прожилки, что и на свежем срезе слоновой кости.
Несмело приподняв пальцем одно из век Элен, Маркей поразился, что никогда не замечал, какого цвета были глаза у его любовницы. Их бездонная чернь, казалось, опровергавшая само понятие цвета, напомнила ему пласты давно опавших листьев на дне прозрачных рвов Люранса; казалось, в снегу черепа зияли два незамерзающих колодца, буравивших кость в попытке прикоснуться на затылке к волосам Элен.
Ее зубы походили на аккуратно прибранные игрушки — миниатюрные костяшки домино, только без черных точек (чистые, как дети, которые еще не умеют считать), заботливо уложенные смертью в два ряда на дне коробочки с сюрпризом.
«Точеные», как принято говорить, ушки казались вытканными искусной кружевницей.
Соски — чудесные коралловые безделушки — как две капли воды походили друг на друга, и больше ни на что другое.
Лоно Элен почудилось Маркею невероятно глупым зверьком, бессмысленным, точно немая раковина — верно, с чуть распахнутыми створками, — и таким же нежно-розовым.