И наш сюжет – это история про то, как человечество записывает на такую флешку все, оцифровывает всю культуру без разбора, от греческих трагедий и оперы до мемасиков про котят, и отправляет в космос.
В какой-то момент эта флешка падает на новой планете в океан, естественно рассыпается, ДНК это разбивается на части и с этого момента на этой новой планете начинается эволюция: бактерии, рыбы выходят на поверхность, папоротники, насекомые. Ну вот все как у нас. В какой-то момент появляется и разумная жизнь: мы придумали, что это будут разумные лошади с восемью ногами.
Они также развиваются, от примитивных до цивилизованных: войны, прогресс, порох, бумага. А так как ДНК перемешались, то у них тоже появляются какие-то артефакты: книги, фильмы, только немного другие. Ну, там, история, роман «Преступление и прощение», про нищую девушку-проститутку, которая полюбила нервного студента, а потом узнала, что он убил старуху-процентщицу.
Или, там, «Офелия» – пьеса про девушку, которая полюбила принца, но он постепенно сходит с ума из-за того, что его мать и отчим убили отца, призрак отца является этому парню, разговаривает с ним, его в финале запирают в больницу, а Офелия, не выдержав всего этого, кончает жизнь самоубийством. Ну, типа, как у нас, только немного с изменениями.
И, в общем, в финале они доходят до того, что изобретают бесконечную флешку, записывают на нее все, что есть в их культуре, и отправляют в космос. И там один молодой парень, ну, жеребенок наверное, спрашивает у профессора, они стоят наблюдают, как космический корабль взлетает, и он спрашивает, типа, и что теперь? А профессор смотрит на это и говорит что-то вроде: ну если предыдущая цивилизация сделала то же самое, то сейчас наша программа кончилась и дальше придется как-то самим справляться.
Такая серия.
– Бля, – говорит чувак.
– Скажи, – обращаюсь я к Наташе, – а мы уже достаточно взрослые, чтобы, не стесняясь, потанцевать? Тем более, если я все правильно помню, это часть оперы, где хор поет похоронный ритуал из египетской книги мертвых.
Наташа протягивает мне руку и помогает выбраться из кресла. Мы идем на танцпол, по дороге подхватываем еще пару бокалов шампанского.
«Ya inen makhent en Ra, // rud akit em mehit // em khentik er she nerserser // em netcher khert», – поет хор. Отчетливо, в паузе, в наступившей тишине. Хор наговаривает египетский текст. Потом возникает звук как подземный гул, сначала тихо, но все громче и внятнее, басы вибрируют, бит ускоряется, сначала это метроном, потом отбойный молоток, а потом совсем что-то невообразимое. Потоки звука сливаются в один. Хор продолжает все быстрее и становится равнозначной частью этого целого.
Мы в центре, вокруг нас человечески влажно. Я поднимаю лицо вверх и ощущаю нёбом эту клубную атмосферу: запах парфюма, алкоголя и дымомашины.
Я знаю текст потому, что однажды примерно полгода слушал эту оперу на повторе. Мне очень нравилась эта структура, и у меня был проект, который требовал сосредоточенности и мелкой моторики, много мелочи, которую нужно было сделать, учесть и не забыть. Ювелирная работа. Слушать такие жесткие структурированные вещи в таком состоянии оказалось очень полезным. И я слушал снова и снова и в конце концов выучил все наизусть.
Сейчас я слушаю, танцую и играю в игру: догадайся, что оставил диджей из оригинала.
– Ты все понимаешь. – Примерно через полчаса мы вышли покурить.
Наташа стрельнула пару сигарет, и мы, стоя на открытой площадке, ищем, у кого спросить огня.
Мы вышли на крышу, на которой разбит сад. Ноги немного вязнут в упругой траве. В широких кадках растут приличного размера деревья, под которыми можно, наверно, даже укрыться от дождя.
Отсюда открывается очень пафосный вид на Сити. Слева от нас высокое кирпичное здание фабрики, построенное еще в XIX веке. Справа – широкое пространство реки. Деревья в кадках организованы так, что вполне можно сделать фото себя на фоне Сити как будто ты в лесу. Чем многие и занимаются.
– Как и любой капиталист, а публичный интеллектуал, хоть левых он взглядов, хоть нет, такой же капиталист, как и любой, хочет максимизировать свою прибыль.
Меня всегда смешат люди, которые утверждают, что культура далека от экономики. Знаешь, есть такая категория. Они считают, что есть грязная экономическая жизнь, а есть высокая культура, в которой понятия обмена нет, а есть боговдохновенность или как-то так. И они готовы отстаивать право культуры быть не про экономику. Прямо по-настоящему. Готовы драться за то, что искусство и деньги – это плохая связь и кто их связывает, тот не настоящий художник.
Символический обмен или смерть.