Привыкнув везде и всюду поднимать голос, она и у нас не сдержала себя; что хотела спросить, то спрашивала; а в слушателях, видимо, никогда недостатка не испытывала.
Как она схватилась со старым профессором, этого я не уловил, но я услышал, что она спросила его, откуда он родом, она имела в виду, что фамилия его, собственно говоря, европейская; и когда профессор это подтвердил — он сказал: «Мой дед родился в Модлине»[5], — она кивнула и сказала:
— Вот именно. Все, что есть хорошего в Америке, родом из Европы.
Профессор Гутовский улыбнулся, поначалу он, видимо, не собирался отвечать на это, но госпожа Зассе не удовольствовалась его неуверенной улыбкой, она хотела услышать от него, что есть в Америке американского, и он тихо сказал:
— Быть может, наше жизнеощущение.
Госпожа Зассе пропустила это мимо ушей. Она не отступала от своего мнения, что Америка всем, что в ней хорошего, обязана Европе, великому множеству переселенцев, их различным знаниям и способностям, их культуре, их умению разбираться в истории, она так и сказала: разбираться в истории.
Чем терпеливей молчал старый профессор, тем больше она распалялась; она была однажды в Америке, она знала ее города, знала эту страну — одно только примиряло ее с этим континентом кулачного права, это свидетельства ее европейского происхождения, европейское наследие.
Я видел, что шеф забеспокоился, он залпом осушил свой бокал и тут же налил еще, непроизвольно протиснулся к госпоже Зассе, готовый вмешаться в разговор, но старый профессор, заметивший это, легонько качнул головой, сосредоточился и очень спокойно сказал, да, ему почти все известно, что выдвигают против Америки, почти все, и притом повсюду. Кое-что наводило его на размышления, это верно, но при всем том он задавался вопросом, как же случилось, что Америка для многих людей в мире понятие, пробуждающее надежды, приободряющее; ее оговаривают, расписывают в черных красках и всячески во всем обвиняют, но она тем не менее многим придает силы и подтверждает их выбор, прежде всего людям, которые лишены того, на что каждый человек имеет право. Он, к примеру, совсем недавно узнал это и о родине своего деда, сказал старый профессор, и еще он сказал:
— Мы надежные должники.
Тут вмешался шеф, протянул профессору бокал и пригласил его наконец вместе выпить.
Он покинул крепость; в жизни бы не подумал, что Иоахим в ту самую ночь покинет крепость; я, чаще всего в одиночестве, стоял и ел бутерброды, которыми обеспечивала меня Ина, пил сок, который она мне наливала, а Иоахим, где бы и с кем бы я его ни видел, не казался мне каким-то иным, чем обычно, был, как всегда, весел и заносчив. Возможно, он и сам еще не подозревал, какие готовятся события, он упорно ухаживал за госпожой Зассе, был счастлив, когда оказывал ей какую-нибудь услугу, радовался, если Доротея с ней заговаривала. Когда я ушел — а я ушел первым, — я и помыслить не мог, что Иоахима на следующий день не будет в крепости. Кто ушел следом за мной, я не знаю, но знаю от Магды, что под конец остались только шеф и Иоахим. Магда сказала, что это не случайно, она считает, что шеф ждал Иоахима, который хотел обязательно выйти вместе с госпожой Зассе и проводить ее.
Возбуждены они вроде не были, никто и не кричал. Шеф втолковывал Иоахиму, что ему впервые в жизни пришлось извиниться перед гостем, и притом — за другого гостя, который, возомнив о себе, нарушал простейшие законы гостеприимства и даже получал от этого удовольствие. Иоахим разыграл удивление, не понимал шефа или не хотел понимать, и тогда шеф напомнил ему о поведении госпожи Зассе и еще раз поставил ему в упрек то, как она высказывалась и как, без всякого на то основания, провоцировала его друга, почетного гостя. В ответ Иоахим сразу же что-то придумал в ее защиту, он преуменьшил серьезность сказанного ею, объяснил, что госпожа Зассе привыкла откровенно выражать свое мнение и что она не делает секрета из своих взглядов, когда они друг с другом беседуют, они высказывают друг другу все, начистоту.