В русской литературе мы имеем капитальное сочинение Б. И. Чичерина «Основание логики и метафизики», представляющее собою попытку систематической критики «способов понимания сущего» — по отвлеченным категориям, но с постоянными, иногда чрезвычайно меткими указаниями на конкретные исторические примеры. Отдельные категории подвергаются весьма тщательному анализу в «Положительных задачах философии» Л. М. Лона тина. Наконец, широкую попытку общей систематической идеологии представляет в своем роде и «Критика отвлеченных начал» В. С. Соловьева, хотя, по своему замыслу, это сочинение не задается специально метафизическими задачами и потому исследует не отвлеченные категории сущего, а общие принципы или идеи в области этики и метафизики.
==648
с еще большим трудом, чем в других науках, поскольку выводы ее не допускают никакой чувственной, фактической проверки.
Одно из самых веских и в то же время самых банальных возражений против такой метафизики состоит в том, что она отвлеченна. Это возражение банально потому, что метафизика, несомненно, должна быть отвлеченна, и притом в высшей степени: недостаток отдельных метафизических построений, исходящих из тех или других частных концепций или определений, состоит не в том, что они отвлеченны, а в том, что они недостаточно отвлеченны и общи, что они ложным образом исключают мыслимость противоположных определений, — мыслимость, доказанную умозрением и историческим опытом. Но в то же время указание на отвлеченность метафизики является вполне достаточным и правильным возражением против тех мыслителей, которые, как бы забывая об этой отвлеченности, принимают метафизику за систему абсолютного знания. В этом заключается основная ошибка многих мыслителей, которую можно сравнить с ошибкой древних пифагорейцев. Как эти последние, исходя из безусловной достоверности математических знаний, думали найти в математике систему абсолютного ведения, так и многие новейшие идеалисты, исходя из предполагаемой логической достоверности построяемой ими отвлеченной идеологии, думали найти в метафизике то самое, чего пифагорейцы искали в математике. И как пифагорейцы забывали об условной отвлеченности математических определений, так метафизики забывали об еще большей отвлеченности своих формальных определений. Критическая метафизика должна быть сознательно отвлеченной.' исходя из самого отвлеченного определения сущего, она должна сознавать границы отвлеченной мысли. В этом смысле можно сказать, что отвлеченная метафизика имеет гипотетический характер— точно так же, впрочем, как и математика, с тою, однако, разницей, что основные начала математики заключаются в отвлеченном обобщении некоторых данных чувственного опыта и находят себе проверку в наглядном восприятии величин и их отношений. Метафизические определения, напротив того, не допускают никакой проверки, кроме отвлеченной мысли. Определение, из которого исходит Гегель: «сущее есть идея» — представляется безусловным: по–видимому, оно ничего не предполагает, или, точнее, в этом определении мысль ничего не предполагает, кроме себя самой. На самом деле, как мы видели, всякая мысль
==649
условна, ибо всякая мысль заключает в себе предположение сущего, к которому она относится. Поэтому всякая отвлеченность вдвойне условна, и метафизика, как наиболее отвлеченная наука, есть чистый продукт условного мышления. Но поскольку все наше мышление неизбежно отвлеченно и потому условно, метафизика необходима как самая чистая мысль; в то же время в своей сфере она вполне достоверна, предполагая лишь самое общее условие мышления вообще. Разбирая диалектику Гегеля, а затем рассматривая общие определения сущего, мы убедились, что метафизика может быть логичной и обоснованной только в этом самом общем, основном предположении всего мышления — в предположении конкретного сущего, к которому существенно относится мысль.
Мыслимое или чувствуемое, умопостигаемое или являющееся — сущее подлежит общим логическим определениям, в чем мы убедились еще при первой попытке понять сущее как явление. Но исчерпывается ли метафизика такими чисто формальными определениями? Поскольку сущее предполагается нами как нечто отличное от этих мыслимых определений, как их общее конкретное подлежащее или основа, оно, очевидно, не исчерпывается ими и предполагает особые реальные определения, которых, повидимому, ни чувство, ни мысль сами по себе ему дать не могут. Помимо нашего чувства, нашего представления ость мыслимое сущее, отличное от нашего субъективного чувства и представления; но мы признаем это сущее независимым точно так же и от нашего знания и понятия, от понятия вообще, — поскольку самая мысль наша оказывается обоснованной и логичной лишь в предположении этого сущего. Пусть оно сообразно нашим логическим понятиям, пусть сущее отчасти тожественно с нашею мыслею, единосущно с нею: тем не менее оно отлично от нее и признается нами как нечто безусловно самобытное.