Джанно имел в этом заведении выгороженный угол, но был родом из италийских земель ближе к Риму, основная же часть работников борделя была из Прованса или Ломбардии, там он и научился говорить на провансальском языке. Кажется, его даже именовали «флорентийцем», но, возможно, лишь для того, чтобы повысить цену. Дальше этого кусочка жизни, проведенной в неизвестном городе, воспоминания не возвращались — ни как он туда попал, ни как оттуда вышел.
Но воспоминания о тех, кто платил за пользование телом Джанно, начали мучить почти каждую ночь, потом он смирился и понял, что это какой-то знак от Господа, и пока не пересмотрит их все, душа не будет умиротворена, и еще одна частичка памяти не будет дарована.
Наиболее спокойно было видеть перед собой затейливый узор расшитой мелкими цветами подушки, на которую юноша смотрел прямо или прижимался к ней лбом или щекой. Она мерно покачивалась, цветы сливались в пеструю смесь красок, веки смеживались, и наступало состояние равнодушного отупения, полностью исключавшего отклик на то, что в этот момент происходит с телом. Хотя внутренний наставляющий голос требовательно будил, заставляя оставаться в сознании и даже шептать заученные фразы: «Еще, мой господин!», «Ты такой сильный!», «Трахни!», — и при этом испускать страстные стоны.
Хуже было наблюдать краснеющее от натуги лицо этого господина, склоняющееся над ним. В него нужно было смотреть призывно-желающим взором, опять шептать поощряющие слова и следить за тем, чтобы он не перетрудился, поддерживая за бедра вес тела насилуемой им шлюхи. И все эти господа потом исправно исповедовались, посещали церковные службы, участвовали в таинствах, принимая в рот священную гостию [3].
Джанно тогда переполняла тихая ненависть, дополненная чувством обреченности, что он не может изменить происходящее, ему некуда идти. Бездомного собрата, стоящего на низшей ступени общественной лестницы, не приютят даже нищие на церковной паперти. Бедность уже не в почете: это раньше охотно подавали просящим краюху хлеба, чтобы они продолжали свой путь, распевая священные песнопения. А потом таких побирушек, считающих, что они трудятся в поте лица? проповедуя Слово Господа, развелось столько, что уже внутри нищенствующего францисканского ордена появились разногласия, дошедшие до папской курии, приведшие к сомнениям — имел ли Иисус Христос вещи в собственности или только пользовался? Простые же горожане не сомневались: кто не работает, тот не ест дармовой похлебки, а поощрять хитрых пройдох в коротких рясах [4] — только ересь разводить.
Поэтому для него сейчас стал таким важным дом семьи Буассе в Совьяне — никто его не выгонит прочь. Наоборот, Петрона как-то обмолвилась, что дочь ее еще молода и может иметь детей, явно намекая, что будет не против видеть Джанно своим зятем, и для нее совершенно не важно его происхождение и те обвинения, по которым он был осужден, и даже церковное отлучение.
На одной чаше весов лежала спокойная жизнь, крепкая семья и достойная старость, на другой — странные, болезненные и находящиеся под запретом церкви и государства отношения с палачом из Агда, и первая пока сильно перевешивала.
Если бы только не эти проклятые сны, когда он просыпался в холодном поту посередине ночи с рукой на твердом члене. Получалось, что ночные грезы про то, как его имеет в зад какой-нибудь толстый и потный лысеющий мужик из проезжих купцов или член городского совета, или глава гильдии, вызывали прилив возбуждения, а кольцо ануса сжималось, желая что-нибудь в себя вобрать. Например, палец. Занятие подобным самоудовлетворением, особенно когда прекрасно знаешь, как доставить себе удовольствие, избавляло от просматривания неприятных картинок из прошлого, но порождало сильное желание разделить постель с любовником и напоминало о предложении Михаэлиса.
К этому мужчине с красивым телом Джанно тянуло как муху на мед. Он даже попытался порассуждать, отгоняя прочь мысли о возвращении, что палач не раз брал его силой, подавляя волю, и еще неизвестно, что было в прошлом, когда вернутся воспоминания о тех четырех днях, проведенных в застенках тюрьмы Агда. Но «флорентийская шлюха» Джованни Мональдески возразил Жану из Совьян, что всем известно — связывание только разнообразит сексуальную игру, а насилия над собой он и так получает сполна, и «не нужно тут строить из себя «цветок невинности», как будто первый раз об этом слышишь и никогда не пробовал!». Флорентийскую шлюху можно было заставить замолчать только упоминанием про два «невинных» последних года, о которых говорил Михаэлису господин де Мезьер, который уж точно знал всю историю Джанно от и до, но его имя вселяло страх.
Весь конец августа и начало сентября Джанно проработал сборщиком винограда и на винодавильне. Потом последовали праздники молодого вина, когда крестьяне, отставив свой труд на полях и в садах в сторону, начали готовить собранный урожай к зиме.
Ежедневно в Совьяне и в соседнем Сериньяне жители собирались в центре города, готовили угощение, делились друг с другом новостями, устраивали танцы, приглашали музыкантов и пели песни. Джанно нравилось сидеть в окружении празднично одетых и веселых людей и чувствовать себя частью этой огромной и доброй семьи.
Но неожиданно случилось событие, к которому он не был готов. В тот день Петрона, как обычно, отправилась на рыночную площадь, а юноша занялся починкой ограды на задах дома, где располагался огород. Внезапно он почувствовал чье-то чужое присутствие внутри дома. Это было необычно — соседи, если являлись в гости, начинали кричать, призывая хозяев, а тут кто-то прошелся по комнатам, не тая скрипа половиц, залез в погреб. Он еще раз прислушался, стараясь подавить внутри себя страх и нарастающую тревогу, потом медленно дошел до сарая и взял в руки вилы.
Кто-то незнакомый уже вышел на порог, затворяя за собой дверь, и отправился к навесу рядом, где стоял широкий стол. Один раз Михаэлис уже ждал там юношу, когда пришел месяц назад, возможно, палач опять вернулся? Но Джанно не был уверен, отставил вилы, прислонив к дереву, поскольку не хотел пугать своим грозным видом гостя, и вышел на открытую площадку перед входом.
Рыжебородый мужчина по-хозяйски развалился в родовом кресле Буассе и потягивал вино, взятое из погреба. Он был высоким, худощавым, но очень крепким на вид, левую щеку его, начинаясь от виска, до самого подбородка пересекал длинный белесый шрам. Увидев перед собой внезапно появившегося Джанно, он поперхнулся вином, но быстро совладал с собой:
— Джованни! Вот так встреча! А я-то решил, что ты подох в тюрьме Агда!
Джанно, нахмурившись и скрестив руки на груди, внимательно его рассматривал, догадавшись, что перед ним не кто иной, как Жак Тренкавель, торговец шерстью из Тулузы. «Вы с ним вместе золото прятали!»
— С чего это? — резко спросил юноша.
— Так я же специально в Агд на оглашение приговора заглянул, — губы незнакомца шевельнулись в кривой усмешке. — Так, значит, вытащили тебя церковники из тюрьмы? А всем объявили, что умер?
— Выходит так, — Джанно старался нащупать нить дальнейшего разговора, чтобы не раскрыть перед Жаком, что он ничего не помнит. — Золото всё там же?
— А куда ему деться? — усмехнулся Тренкавель. — Да и ты молчишь, раз пришел сюда меня поджидать. Ну что, ты хорошо расплатился со святыми отцами? Всех удовлетворил?
— Смотря что ты имеешь в виду.
— Да что у тебя, нищего бродяжки, кроме траханной дырки есть? — беззлобно спросил Тренкавель. — Я же всё слышал и видел. Вся тюрьма знала, что тебя имеют по нескольку раз на дню. А как ты блеял: «Пожалуйста, не надо!», «Смилуйтесь!». Тьфу! — он сплюнул себе под ноги.
— Видел — что? — переспросил Джанно, понимая, что проявляет нездоровый интерес к подробностям собственного изнасилования. Но они были важны: почему он просто не подставил зад, а сопротивлялся? Что было такого страшного для него в этот момент?