— Злющая, надо быть?
— Я тебе говорю: как есть писаная смерть!
— Т-а-к… А сам-от он ее не обижат?
— Грехи-то тепериче, к примеру, в рай не пущают, а тоже бы надо, теребачку ей важную кабы задал: благочинным же его больше сморочил, — тоже водь за эвту комедь-от ряску-то у них потрошат. Сообразил?
— Т-а-ак…
— Она, к примеру, почище кого другова знает, какой дратвой сапог эвтот подшивать.
— Благочинный-то ихний сам что же глядит? — недоумевает кум, с наслаждением «дерябнув» из стаканчика.
— Благочинный-от, братец ты мой, туды же глядит, куды и наш заседатель, — в карман: всучил ты ему, примерно, хорошую сигнацию — лучше тебя человека нет. Мы вот тоже около эвтих делов-то не по опушке хаживали, а по самому, значит, полю, отражение имели, — наскрозь знаем, каку силу эвта всучка-то над начальством берет… то есть, да сигнацией-то ты как у бога за пазухой сидишь; одно слово — прелесть! Так ли, енарал?
— Оно тошно што… — шамкает как-то неопределенно совсем опьяневший солдат-нищий.
— Что, енарал? — видно, Рассушинское-то ядро, опричь головы, еще не по зубам твою милость съездило? — острит над ним целовальник, подражая движению кума насчет стаканчика.
Входит мизерный мужичок средних лет, озабоченно крестясь на медный образ в переднем углу, и кланяется на все четыре стороны, хотя живыми душами заняты всего только две.
— Онисиму Филиппычу добро здравствовать! — проговаривает вошедший, так потирая руками, как будто мерзнет сам.
— Что, дяденька, погреться? — спрашивает целовальник, приветливо кивая ему головой в ответ.
— Вестимо, Онисим Филиппыч, погреться…
— На «скавалдыжныя» алибо «прямиком»?
Мужичок с минуту застенчиво переминается.
— Коли милость твоя будет, отпусти уж нонче на «скавалдыжныя»… — выговаривает он, наконец, томительно почесывая затылок.
— Ах вы… купцы — народ! — произносит с некоторой досадой целовальник: — эдак и я с вами скавалдыжничать-то научусь…
— Под Миколу справлюсь — отдам…
— Знаю я, что ты парень-от верный, а все прямиком-то благонадежнее выходит было. «Соснячком» алибо «березнячком» принимать-то станешь?
— «Соснячку» отпусти, Онисим Филиппыч, — «березнячок»-от нонече нам не по капиталу…
— Што так, парень?
Мужичок, не отвечая, тяжело вздыхает.
— Вон у меня енарал, так он все «прямиком» разделывается, даром что сумку таскает… — говорит целовальник, в виде наказания указывая пальцем на зевающего во весь рост солдата. — Косуху тебе, поди? — спрашивает он, помолчав.
Мужик утвердительно трогает головой.
Целовальник на этот раз очень вяло раскупоривает посудину и также вяло ставит ее на стол перед мизерным мужичком: должно быть, и этого потребителя знает «наскрозь». — Лакай, дяденька, лакай! — говорит он при этом не то насмешливо, не то одобрительно.
Мужичок принимается после этого за свою косуху с такой старательностью и благоговением, с каким иногда набожная старушка приступает к разламыванию «вынутой за здравие» просфоры.
— Одначе, Онисим Филиппыч, навострился же ты… — замечает многозначительно кум:- это что у тебя еще означает «скавалдыжничать»-то?
— На скавалдыжные пить — значит в долг, а прямиком — на, мол, денежки, значит. Сообразил?
— Т-а-ак…
— Ты лучше, Онисим, расскажи куму-то, как отец Миколай-от Шабалина венчал… — относится вдруг целовальница к мужу, как (не разб.) с единственной своей фразой в целый вечер.
— А эвто точно што презанятная, братец ты мой, штука… — соглашается целовальник. — Перво выпить нам с тобой надо.
По немедленной ревизии хозяин, в прежнем (не разб.) оказывается так немного «благосклонным», что вслед же за ним на столе появляется новый раскупоренный полштоф уже с надписью: «сладкая померанцевая»…
— Будто мы с тобой, кум, в Померании побываем таким манером… — любезно объясняет целовальник значение этой краткой надписи, наливая стаканчики. — Какая эвто такая земля Померания, надо быть, мериканская, потому мериканец сахар любит.
Происходит молчаливое расследование неизвестной «земли»: судя по виду кума, terra incognita очень ему нравится; целовальник же, как природный «мериканец», в этом случае знающий наперед ее усладительные свойства, не выражает на своем лицо ничего особенного.