Гай Прокул, туго подпоясанный, в светлой тунике[4], стоял, привалясь боком к перилам, и смотрел на тянувшуюся справа далекую полосу сицилийского берега. Кроме Гая и нескольких моряков, на помосте оказался Марк Метелл, такой же гость на судне, как и Гераклид. Худощавый, темноволосый, с насмешливо сжатыми губами, он сидел, широко расставив ноги, на складном табурете и время от времени усмирял свою вздувавшуюся от ветра тогу[5].
— Послушай, Гай, — сказал Гераклид, одной рукой протягивая римлянину свиток, а другой хватаясь за перила, — я хочу тебе сделать скромный подарок в память о нашей встрече.
Гай повертел перевязанный лентой рулон папируса, разыскивая название.
— «Начала геометрии» Евклида, — прочел он и поднял на Гераклида светлые глаза. — Благодарю тебя, только, наверно, тебе эта книга больше нужна, чем мне.
— У меня есть другая, — ответил Гераклид, — та, что мне подарили в детстве, с которой я не расстаюсь, а эту я купил по случаю в Александрии и думаю, тебе она пригодится.
— Вот уж чего не советую читать! — вмешался Марк. — Обычная для греков игра словами. Ты даже не представляешь себе, Гай, как Евклид затемнил и запутал то, о чем пишет. Половина книги — доказательства совершенно очевидных правил, вторая половина — бесполезнейшие рассуждения. Например, тебя пытаются убедить, что вообще нельзя найти отношения диагонали квадрата и его стороны.
— Они действительно несоизмеримы! — воскликнул Гераклид. — Эту великую тайну обнаружил еще Пифагор.
— А мне это неинтересно, — возразил Марк. — Я знаю, что диагональ квадрата равна одной и двум пятым доли его стороны.
— Только приблизительно…
— Для дела, Гераклид, большая точность и не нужна. А рассуждения ваши, по-моему, годятся только для того, чтобы морочить людям голову.
— Знаешь, Марк, — сказал Гераклид, пропуская мимо ушей колкость, — ты не прочел Евклида, а только издали взглянул на него. Ты ищешь в геометрии одни правила вычислений. Они там действительно есть, но не в них ее суть. Геометрия — это целый мир, ни с чем не сравнимый, высший по отношению к миру вещей, более тонкий и прекрасный. Занятия геометрией делают нас сотрапезниками богов, очищают и возвышают душу.
Марк презрительно скривился:
— Душу возвышает служение городу и исполнение гражданского долга. А ваши умствования только отвлекают от дела и ведут к падению нравов.
— Ладно, — Гай остановил спор. — Я все же попробую почитать Евклида и надеюсь, это не пойдет мне во вред. Вот про изобретателя машин Архимеда Гераклид рассказывает, что он еще и математик. Так что одно другому не мешает.
— Что-нибудь тут не так, — с сомнением покачал головой Марк. — Кстати, Гераклид, знался ли ты, когда жил в Сиракузах, с. Аполлонидом, сыном Архия?
— Не пришлось. Слышал про него, что он поклонник старинных трагедий и покровитель актера Аристона.
— А я хорошо с ним знаком, — сказал Марк. — Он как-то гостил у меня в Риме и рассказывал много интересного. Сам он потомок гаморов — первых переселенцев-коринфян, основавших Сиракузы. Он говорил, что в давние времена законы Сиракуз напоминали римские. Гаморы составляли сословие сенаторов и правили городом честно и справедливо. А потом лет двести назад чернь изгнала гаморов, и они призвали на помощь правителя Геллы Гелона, который стал тираном Сиракуз. Так пала древняя истинная республика.
— Нынешний Гиерон считается потомком того Гелона, — вставил Гай.
— Но доказательств этому нет. — Марк подоткнул развевающуюся полу тоги. — Он был простым солдатом и захватил власть с помощью войска, так же как до него Диониссий Старший и Агафокл. Вообще, по-моему, Гиерону нельзя слишком доверять. Ведь стать союзником Рима его принудил консул Маний Валерий, да и помогал он нам в войне с Карфагеном только продовольствием. А едва война закончилась, он оказал помощь Гамилькару против его взбунтовавшегося наемного войска. Так он оказался в союзе и с нами, и с Карфагеном.
— Послушай, — проговорил Гераклид, пораженный неожиданной мыслью, — ведь в начале той войны нас еще не было на свете, а сейчас нет в живых ни Гамилькара, ни Мания, ни большинства их воинов, а Гиерон живет и управляет страной!
— Ты лучше подумай о том, что будет с Сиракузами, когда он умрет, — усмехнулся Марк.
Корабль повернул к берегу, теперь волны били в борт и качка стала более утомительной. Зато впереди, подчеркивая волнистую полосу холмов, обозначилась светлая черточка приморской стены Сиракуз и над ней сам город — скопление белых и розовых пятен, покрывавших покатый мыс.
Гераклид перешел на нос корабля, наблюдая, как медленно приближается берег, как на нем появляется все больше подробностей.
Перед кораблем вырастала белая зубчатая стена Ахрадины — приморской части города, необычная, украшенная поясом узких ниш. Где-то над ней среди домов, покрывавших береговой склон, было жилище Архимеда, которое Гераклид тщетно пытался разыскать глазами.
Моряки занялись парусом, и Гераклид обернулся, наблюдая за их действиями. Его поражала слаженная работа римских мореходов. Здесь не было суеты, брани, попыток свалить свое дело на другого, к которым он привык на торговых кораблях своих соотечественников. Рею повернули вдоль корабля. Группа моряков на носу, поворачивая скрипучий ворот, опускала ее, четверо силачей на палубе подхватывали бьющееся полотно и укладывали его на настил, пока весь огромный серый парус не оказался на палубе. Тогда по команде люди бросились к бортам, разобрали сложенные там весла. И вот два десятка длинных, выкрашенных красным лопастей погрузились в волны, вводя корабль в Большую гавань города.
Перед ними лежал остров Ортигия, или просто Остров, старейшая часть Сиракуз. Он был похож на причалившую к берегу исполинскую лодку, доверху, выше белых зубчатых бортов загруженную домами, деревьями, колоннадами храмов. Тремя ярусами поднимались нарядные стены царского дворца, сложенные из цветных камней, украшенные барельефами и позолоченными решетками.
Проход между узкой оконечностью Острова и горбатым мысом Племирий вел в огромную круглую бухту. Впереди над бесчисленными кораблями, стоявшими среди гавани и у причалов, портовыми складами, домиками и садами приморского поселка Полихны, на покатом холме возвышался мраморный храм Зевса, формой и размерами напоминавший афинский Парфенон. Он поднимался над кронами дубков священной рощи, обращенный входом на восток, навстречу плывущим в Сиракузы кораблям. Правее уютно открывалась зеленая долина Анапа, из которой к городу тянулась каменная лента акведука.
Движимое ровными ударами немногих весел, судно медленно пересекало гавань. Вот уже Остров остался за спиной, и справа показалась стена города, идущая вдоль склона речной долины. Дома забирались на скат. Крыши из красной, желтоватой, бурой черепицы, гладкой и ребристой, поднимались одна над другой, разделенные листвой или полосками глухих оштукатуренных цветной глиной стен. Блеснула на солнце мраморная крыша величественного здания Совета, открылась врезанная в зеленый склон холма чаша амфитеатра.
Над театром на фоне неба вырисовывалась грандиозная бронзовая статуя Аполлона, а вдали, на гребне холма, где дома и сады сливались в пеструю неразличимую массу, белели стены и башни крепости Эвриал.
Чем ближе корабль подходил к причалам, тем слышней становился гул голосов — разноязыкие крики грузчиков, возниц, торгующихся купцов. Раздавался стук колес, скрип осей и подъемных блоков и непрерывный, монотонный, как шум воды, топот бесчисленных ног по деревянным мосткам.
