Выслушали дезертиры… Ну, среди них всякий же народ был. Одни раздумались, а другие на гыганьки Берестышку подняли.
— Видал что?! Лось — князь ему сибирский!.. Ленин князей страсть, говорят, как обожает!
Следом такое высказывание:
— Ему только и мечты, что про лося да про козу. Сейчас всю мировую буржуазию на произвол бросит, фронта оголит: «Спасай лосей, комиссары!»
А третий к этому присовокупляет:
— Ить и выдумает же, голова в кости склепана! Заместо, значит, двухглавого орла — двухрогого лося?! Рогатой державой чтобы Расею звали…
Терпел Берестышко. Всякую насмешку переносил. И Колчака отбили, а над ним все зудят. Под вечер соберутся на деревенских бревнышках вольные охотнички, и ненароком вроде его подзовут. Тот разговор, другой, а тут какая-нибудь борода и ввернет:
— Сказывают, новые деньги печатать начали… Посередке ассигнации лосиная будто бы голова нарисована. Только без рогов… комолая. Опротестовать надо. — Вслед этому такое «га-га-га» громыхнет, аж петухи на насестах встрепетываются.
Терпел.
Дошло, нет ли его письмо до Ленина — кто скажет? А только вызывают в том же году Берестышку в РИК и вручают в его собственные руки декрет. И сказано в том декрете, что по всему государству лось и коза объявляются заповедными зверями. Подпись: «Ульянов-Ленин». У Берестышки и сердце зачастило: «Дошло! Прочитал!»
Приезжает в деревню, возле веселых тех, зубоскальных, просмешливых бревнышек «Тпру-у-у!» по-звонкому кобыленке кричит. Вынул из-под кожушка декрет, зачитал его вольным охотничкам и сквозь незваны слезы грозится:
— Теперь вы у меня замрите и затихните! Первого же хитника вот под этой берданкой самолично в РИК отконвоирую…
— Есть у русского леса державный лесничий!.. — ленинским декретом потрясает.
— Есть у русского зверя желатель-заступник!.. — заячьим своим треухом слезу вытирает.
Одно только его в те поры сомневало: почему про лосиную голову никакой резолюции нет. Попозже, когда политграмоты ухватил, разобрался когда, к чему они, серп, молот и звезда, в нашем гербе, самому чудно стало.
У Ильича глаз прищуренный — всякий, поди-ка, примечал. Хитроватая такая прищурочка, многомудрая, на том веселом пределе, будто он в любую последующую секунду расхохотаться готов. Много про нее было писано, не раз она соратниками Ильичевыми упомянута, однако долгое время Берестышко при своем сомнении оставался: «Не иначе, на меня это он усмехается. И не иначе как за лосиную голову».
Иной раз заговорит, бывало, с портретом:
— Ну, ладно, ладно, Ильич… Будет уж. Не щурься. Понимаю свою промашку. Да ведь и ты понимай… У кого что болит… Небось и у тебя голубая стрекозка на мизинчике сиживала?..
Это с глазу на глаз собеседование такое. А на людях зайдет про Ленина разговор — как живой водички старик испил.
— Хозяин был! — воскликнет. — В огнях держава горела, в громах гремела, без числа врагов ее терзало, осьмушку хлеба ела, зябла, кровоточила, а у него промеж тысяч забот и та не забыта осталась, чтобы ты, раскрасавец лось, свое племя вел, чтобы ты, русская козлушка, безбоязно по русскому лесу бегала.
Вся Веселая Грива собралась у Берестышкова гроба. Лежал он в нем покойный, светлый. Бородка в клинышек сведена, а усы, как им любо, так свои сединки и распушивают на ласковом ветерке.
Со всего района съехались лесники проводить в последний обход своего старого товарища.
И стреляли они над его могилой из ружей. И бросали на гроб по горсти лесной земли. И обсадили лесники Берестышкову могилу деревцами.
В изголовье — березку. Пусть лепечет она, беленькая лесная девчушка, песенное русское деревце… Что пролепечется, то пусть и лепечет.
Потом — елочки. Пусть стоят они в долгом почетном карауле у простого надгробья с красной звездочкой наверху. Много таких над солдатскими могилами.
И тополинки… Пусть напоминают они людям, что здесь похоронен человек, который украсил, угрел зеленой шубкой посильный ему кусочек родной земли.
Растут деревца. Тихо лепечет листками березка, вторят ей тополинки, шуршат колючими лапками елочки, зеленеет молодой порослью лесная Веселая Грива. А я хожу и смотрю на ребятишек. А я хочу угадать нового Берестышку… Кто? Который?..