А она не сознает.
Знай себе линяет да потерянный вес нагуливает.
— Есть по пуду? — председателю звонят.
— Нету, — вздохнет тот в трубку.
— Соль лизать даете?
— Даем. Лижут.
— Поенье изобильное?
— От пуза.
— Когда же — пуд?
— Кто же его знает…
Так вот до осени вокруг пуда и колотимся. Выходит — мы зимой, весной корову изобидим, а она летом с нас свое возьмет. Круговерть такая получается.
И вот дожили мы одну весну, удалы колхознички, что вилы занозить не во что стало. Ни сена, ни соломы, ни мякинного охвостья. Скотина ревет — рвет за сердце. И отправляет наш председатель один обоз кочки на болоте резать, другой — «воробьятник» подсекать. Мелкий кустарничек такой… Перетрем, говорит, его на механизмах — авось что и пожуют.
Обозники запрягают, а сами и на супонь даже не поплюют. Первая примета, что не с охотой…
— Кто его сроду ел, этот воробьятник… — ворчат.
— Съедя-я-ят! — бодрится председатель. — Должны… Вещество-матерья всюду одинакова. Крахмал, сахар и клетки… Только извлекай! Лось вон, тоже парнокопытный, одно племя с коровой, а за самое лакомство этот воробьятник предпочитает. Что… хе-хе… французу устрица…
Тут наша «демонова невеста» и оказала себя. Отделилась от других доярок и подступает к председателю:
— Почему мы летом жируем? Почему летом в три горла корову пичкаем? Я вот, — оглянулась на подружек, — при всех зарекаюсь: не надо нам летнего комбикорма, смечите в стога ту траву несчастную и вику с горохом, а зимой эту экономию верните. Сверх имеющего рациону. Если наши коровы не звонкоребрые, не в обезьянском косматом виде на пастбище выйдут, они, может, с одного подножного по пуду давать начнут.
Ничего не ответил ей тогда председатель. Только губами пожевал.
А в июне заговорил:
— Рожь подошла, девчата… подкармливать надо. По телефону опять звонили и в газетной передовице напечатано.
— Не буду! — Наташа кричит. — Не буду! Забыли французскую устрицу?!
Она, видишь, с молоденького ума как бы некоторый свой почин задумала.
— Не бывало у нас в Сибири такой роскоши, чтобы летом корове будущий урожай скармливать, хлеб ей под ноги валить, — с материного голоса доводит.
— Ты не мудри-ка… — осек ее председатель. — Пошире наших бороды есть! Строго указано — подкармливать. А что не бывало, мало ли чего не бывало! Подкормил да не надоил — корова не дала, на внутреннюю секрецию сослаться можно, а не подкормил — самого за хобот. «Недоработал. Передовому препятствуешь. Хозяйственная неграмотность». Так рассекретят — до свежих веников…
Разговор этот в присутствии Мироныча состоялся.
Смотрит он на Наташку. «Не порох, — думает, — ты, девка, изобрела, и не процветет колхозное животноводство от твоих сэкономленных охапочек да килограммов, однако…»
Дорогим ему показалось Наташкино такое беспокойство. Сшевелилась девчонка. Обет на себя берет.
Ну и подкрепил ее.
— Сейчас ведь она — самая сладкая травушка подошла, — председателю говорит. — Да еще и из сладкой ее коровья воля — самую сладкую выбрать. Сейчас я ее и в поле до отпышки напитаю. До стону накормить могу! А посевы действительно пусть на зерно стоят. Или на зеленку убрать. Всяко не прогадаешь! — подмигнул он председателю.
— Простодушные вы люди… — закачал головой председатель. — Наукой же доказано, практикой: под-кормка в летне-е время повышает удои. Где вот, в котором месте я против этого возразить могу?!
Мироныч чего-то насчет по одежке, мол, ножки, а Наташка звякнула подойником, извернулась — и к стаду.
Обида девчонке. Думала, для лучшего предлагает, загад в своей работе сделала, а ей — «Не моги!». Оно ведь каждому своя придумка дорога. Пусть куцая, пусть маленькая, да не чужая — своя. Наболелая.
Расстилает Мироныч плащ на траве:
— Неправильно ты с ней, Иван Васильевич…