«Надумаю — не спрошусь».
— Жизней своей за меня рискова-а-а-ал! — живой слезой скатывается старая.
— Глони водички. Плесни на сердечушко. Конец света, видно, подходит, — накаляются соседки.
Вечером является Мироныч с отгона — сеношная дверь закинута. Постучался так, не очень авторитетно, ждет.
— Чего надо?! — рыкнула Кузьмовна.
— Отворяй, голодный я, как волчик.
— На любове своей проживете. Цветочков нанюхаетесь.
«Известилась, значит», — вздохнул Мироныч.
Слышит, и избяная дверь запором щелкнула.
Потоптался он на крылечке, и в огород его поманило. Огурца там съел, морковки, бобов пошелушил — сочные корма все.
Утром слез с чердака — Валетко пузатый его встречает. А самому хозяину сала со спичечный коробок пластик, тоненький ломоток хлеба и одно яичко — в газету завернуто, на косяк выложено.
— Налей хоть молока бутылку! — позвякал он щеколдой.
— Кобель съел! — Кузьмовна отвечает.
Идет мужик к молоканке и подозрительно много встречных ему попадается. Женский пол все больше. Которой по воду приспело, которая полыньки на веничек наломать дорогу перебегает. И каждая с приглядочкой. Как на свежего поселенца или на снежного человека глаза дерут.
«Мякины бы вам в оловяшки! — косится на них Мироныч. — Вот радиолы!»
И ведь что интересно! Неловко ему становится. Как бы на самом деле Христову заповедь оскоромил, морально разложенье учинил.
Грузят фляги на машину — Наташки нет.
Подъехали к дому, посигналили — не выходит.
В дом девчата забежали.
— Не пойду! Не увидите меня там больше.
Да и впрямь, кому нужна такая славушка? Которую девушку старухина ревность украсила?
— Не пойду! — твердит. — А на этого несчастного жулана, — сквозь окна на Мироныча указывает, — в суд передам.
Ну, дойка ме ждет. Поделила бригада Наташкиных коров — подоила день. А на другой — Мироныча заставляют. Олька эта Остроушкова…
— Садись! — скамеечку подает. — Не все цветочки — поголубь вот Ягодку…
Вечером заворачивает он к моей сторожке:
— Выручай, друг! Окружили меня смех и горе. Мечтал — для государственного интересу, а угадал в Гришки Распутины…
— А может, действительно, бес в ребро?.. — подначил я.
— Не болтал бы…
И ставится мне задача «просочиться» к Кузьмовне в избу, а потом хозяина каким-нибудь способом запустить. Не двери же мужику ломать.
Позвал я свою Клавдею Митрофановну за магазином присмотреть — отправились мы.
Кузьмовна, замечаем, у калитки стоит.
Подходим ближе — не убегает. Наоборот — к супругу посовывается.
— Пакет тебе! — тревожно так сообщает. — Бандероля какая-то.
У нас сейчас же догадка: «Детский садик это!»
Зашли в избу, разрываем конверт — так и есть.
В два тетрадных разворота картонка, а на ней ребячьи фотокарточки. Каждый в кружок взят и названы. Соловьев Володя, Курзюмкина Надя, Лихих Петя… Кузьмовна тоже подошла, заприщуривалась. Лампу давай выкручивать.
Ну, где удобнее момент найдешь!
Рассказал я ей про язвенника, про солдата, про то, как в белые халаты мы наряжались.
— С этой точки, — говорю, — и цветы оценивай. Дело тут никакое не сердечное, а само натурально — государственное. Мужик с обчественным сердцем, а ты его голодом моришь, на чердаке ночует. Девки вон под коров садят…
Старуха чует — каяться надо… Да хоть одна из них каялась сразу-то!
— А зачем не спросился? Зачем самовольно?! — обиду изображает.
— Да ведь для государственного интересу! — подчеркиваю опять. — Вот, сине море, убыль тебе какая?
— Мало их, этих цветов, растет… — подбурчал Мироныч.
— Сколько ни растет — все мои! — повела по горизонту руками Кузьмовна.
Изловила Миронычевы глаза и подступает к нему:
— Без спросу единой незабудочки чтобы не смел! Все мои! Слышишь? — И даже раскраснелась. И даже, ей-богу не вру, помолодела.
— Да твои, твои, моя славушка! — приобнял ее Мироныч.
На другой день, после утренней дойки, побежала бригада к Наташке. Сфотографированных ребятишек с собой несут, письмо ихнее.
— Смотри, подруженька! Читай, подруженька! Ну, и в семь голосов Мироныча превозносят.
— Такого лирического старичка — в комитет комсомола только! — Олька Остроушкова кричит.
И вот какое прострельное слово случается.
«Здравствуйте, дорогие наши няни!» — ребятишки пишут.
Оно, конечно, не ребятишки, но как бы и ребятишки. От ихнего имени.
Прочитала Наташка первую строчку — и шабаш. Слезинки вдруг накипели, губка дрогнула. Няни?!