— Что известно станет?
— Вот жил, скажут, на заре коммунизма печник Ефрем Матвеич Тилигузов… Целину тогда поднимали для изобилья… Хорошие печи ложил людям. Помянем же его, товарищи, добрым словом из нашего светлого века. Он и для нас, старичок, потрудился, вложил свой кирпичик.
— Это кто же так задумывает? Ты?
— Я только вторую, — потупился Бориска. — А Ефрем Матвеич… Он без вести в войну пропадал… извещенье у него… Не хочу, говорит, больше без вести пропавшим быть…
— Ну, а ты свои для чего замуровываешь? — не отступал от Бориски лектор. — Ты ведь сам будущий «людь». Сам до этого века доживешь.
— Теперь-то доживу, наверно, — улыбнулся Бориска. — А вообще-то я в капкан уже попадался, с обоих стволов хотели…
И захохотал. Как взрослый, над бывшей своей ребячьей проказой захохотал. А от ответа уклонился.
— Матвеич так делает, и я — по его.
Антошка видит — дело табак, решил быка за рога брать.
— А расскажи-ка, чего это он про. Адама все тебе трактует. Ну-ка… Я ведь на три метра в землю вижу! — предупредил он Бориску.
— Это не мне… — гыкнул Бориска. — Это он с печами разговаривает. Как новую печь растоплять, так и про Адама.
— А чего… чего он про Адама? — сшевелился Помпей.
— Ну… знаете, что бог Адама из глины слепил? — спрашивает Бориска.
— Ну, ну… — прикивнул Помпей.
— А потом душу в него вдувал?..
— Ага… вдувал, — подтвердил Антошка.
— Ну и вот, как печь растоплять, так у него присказулька.
Бориска подошел к челу печи, присугорбился, слова мятые у него получаются, жеваные, как будто он трубку во рту держит. Сует алюминьку в печь заместо полена и приговаривает:
— Бог из глины, и мы не без глины… Бог душу, и мы душу… Вот тебе березовой чурочки! Вот тебе сосновой стружечки! А вот тебе и серничка. Дыши, милая, дыши, протягивай!.. Как с живыми разговаривает! — выпрямился Бориска.
— А ты — талант! — восхитился Антон. — В самодеятельность тебе надо…
— Ефрем Матвеич меня «обезьяном» зовет.
Делать больше было нечего. Лектор развернул блокнотик, Борискину запись стал заносить, а наши к машине направились. Помпей во все тяжкие вздыхает, а Антошка хорохорится:
— На три метра…
— Прекра… Прекратишь ты, концы-то в концах, свои метры? — задохнулся Помпей. — Во что ты меня перед человеком вбякал? — шепотом спрашивает.
Антошка — полководца на выручку:
— Метры не мои, — шепчет. — Так Суворов солдату определял видеть…
— Суво-о-оров, Суво-о-оров!.. — перекосоротил Помпей. — Вам с Суворовым что? Холостяки оба… выдумываете! А тут — семь душ, теща и разрыв сердца на носу. Геологи, таку вашшу…
Ну и обругал обоих по совокупности. Потом лектор подошел. Карандашиком до пуговки на Антошкиной гимнастерке дотронулся и говорит:
— Когда, молодой человек, с народом работаете, поменьше надо в землю глядеть. На людей надо глядеть…
— Зенитчик я! — вялым голосом отбрехнулся Антошка.
«Пальцем в небо ты зенитчик!» — чуть не вырвалось у Помпея. На ходу уж язык закусил… Вспомнил, что в одном расчете они сейчас, — молчком в машину полез.
А Бориска… Бориска через несколько дней в школу пошел. И вот сидит как-то под вечер на уроке, смотрит в окно: легонькие такие дымки из труб потянулись. Струечками вначале, маревцем… Потом погуще охапочки выметывать стало. Вскочил он за партой и к окошку тянется.
— Ты чего, Курочкин? — учитель спрашивает.
— Там печи… Печи мои затопили! Разрешите, сбегаю!..
— Конечно, — говорит учитель, — сбегай. Беги, Боря.
Только двери по школе заговорили.
Стоит перед домом — головенка задрана, локотки на взлете, в глазах синё. Губешки играют — и улыбнуться-то их разводит, и степенство надо соблюсти, закусываются. В окнах народ. Бабушка Максимовна присядку там какую-то устраивает, руками взмахивает, кричит.
А дымки играют, свиваются, гривами разметываются…
Богатый человек Бориска… На два дымка богаче других! И счастливый! Это для него, «голенастого журавлика», людскими улыбками окна нового дома сегодня расцвели: «Взлети, Невидимушко! Обогрей в своих дымках крылышки!»
А из другого окна, из больничного, глядит на них, на дымки, старый мастер и незваные две слезинки в ресницах таит, прихоранивает:
— Нянюшка! Запалили бы вы мне трубочку?
— Трубочку нельзя!
— Запалите, нянечка…
— Строго-настрого врач запретил!
— Запалите… Две задышечки… Счастливый я сегодня… Дымки мои по Сибиру…
…Вот я и раздумываю: «Дымки… Дымки.. Не на сберкнижку их, не под замок, не в карман, не в мешок… Да чего там! — в горсти подержать нечего, а у одного крылышки-то, локотки на взлете, у другого — серебринка слезы на усах. Драгоценное оно, это счастье, которое без волкодава на белом свете живет. Трудовое! Мозольное! На весь народ поделенное и себе с избытком».