— Доброе утро, товарищ!
Прянул он, зыркнул округ себя, кинул взгляд по верхам — вот оно, вотушки!.. Здоровенная посеребренная башка с соседней сосны на него покушается. Хайло округлила и говорит:
— Сегодня понедельник, шестнадцатое число…
Э-эхх! Как взвинтил он, дитенок природы, от этого места, как набрал лосью гонную скорость — докуда не задохнулся, родненькой. Пал плашмя, поприслушалея, а башка его издали настигает:
— Руки вверх! Вверх, не задерживая дыхания!
Опять помчал.
— На месте стой!! — орет башка. — Переходите к водным процедурам!..
А у него и без того мокро.
Версты через две на геологов набежал. На базу свою возвращались. Пал на единоплеменные человеческие руки, нос синюхой взялся, глаза в подворотню ушли, зубы дробь секут.
— Помирать буду, — мнит и твердит. — Хозяин Тайги самолично привиделся. Голова блестит, рот — как колодец. «Руки вверх и кончай дыхание!» — сказал.
Дедко выкроил малую паузу для сопутствующего хохотка.
— Темнишь, тезка! — губит бесцеремонно дедову байку владелец транзистора. — Почитывали! У них медведь — хозяин, а ты радиоколокол приспособил…
Стервенеет у бахаря борода:
— Ему про Фому, а он про Ерему! К чему и сказывалось, что не медведь, а геолог. Сменились, парень, хозяева!
— А верно, нет, — кто-то самый молоденький медведем опять же интересуется, — верно, нет, болтают, будто женщин в берлоги они утаскивают? Ягодниц. Врут или действительно случаи были?
— Утаскивают, — обогрел любопытного отрока взглядом дедок. — В последние годы пошто-то кавказок бакинских облюбовали, татарок казанских, башкирок, волжанок. Умыкнут в тайгу и смакуют там обоюдный мед. Малинушка!..
Дед опять добродушно поводит назревшей громадой мясистого носа, ищет, кто бы дополнил вопрос. А ребята молчат. Сторожатся «покупки». От такого таежного доки всего ожидай. Вишь, буравит глазами!..
— Вы тоже себе умыкнете, — раскрывается дед. — Похолостякуете по тайге лет пяток, в отпуск съездите и тоже котору-нибудь длинноногую да скуластенькую… В берлогу себе. Не зазря же горшки да соски на Север сплавляют. Хе-хе-хе-хе…
Распространился смешок по окружности. У «Дуняшки с Песней» губы вовсе вналив пошли. Омедовели.
И никто пока не заметил, никому невдомек, что караулит досужую эту легкую беседу стороннее чуткое ухо. Он ревниво прислушлив теперь, старый наш Капитан. Все, что молвится нового, непривычного о его Реке, все, что касается Ее дел и Ее берегов — будто бы наждачком по предсердию проведено, будто память твою раздевают. Вот и это — про горшочки да соски. Правильно, погрузили. Как предметы первой необходимости погрузили.
…Иное нейтральное, совсем безобидное слово настолько прострельным да метким случается, что с подлета уже сшибет с него капитанскую форменную фуражку и унесет, унесет ее на отлогие берега далекого прошлого, на золотые пески Первореченьки. Вот и кличут уже «пескарем» Капитана, и всего-то шестой ему год.
Они струятся — не иссякают, не иссыхают в родниках памяти реки нашего детства. Прибегали на водопой крутогривые, огнемастые кони-радуги, как прирученные, опускали сопла в Светлую заводь. Брызги звонкими были, стрижи — остроклювыми… Восемь кож сменись, искупайся потом в четырех океанах, явись лысина — божья пашенка, не избыть тебе, не исчувствовать знобной оторопи, теплой неги своей Первореченьки.
«Пескарем» зовут… Доколь солнышко, доколь не усядутся по отмелям сонные чайки, противоборствуют теплым струям острия твоих худеньких плеч, с облезлой чешуйчатой шкуркой, наливается силой, сноровкою завязь мускулов. Поскокнув потом на одной ноге, стряхнешь воду из уха. Жадно ешь потом, сладко спишь потом… Спишь, пока не окличут, не вспугнут в новом утре солнечную твою дремотку голоса легкокрылых артельщиц — чаек. Мамкин блин — и с разгону опять в свою Первореченьку!
У Капитана она называется Томь. Томит память. Светло, сладко и… вспуганно.
Ходили по ней с кудрявыми дымными гривами купеческие пароходы-колесники: «Святой Николай», «Андрей Первозванный», другие посудины, снабженные именами из «Житий святых и угодников». Пароход уж терялся в излуках, скрывался по трубы из виду, а дымное облако, уменьшаясь в далекой дали до бараньей овчинки, до грачиного крылышка, еще долго маячило по горизонту над излучинами неспешной Томи.