Все шутил…
А наутро наводила саперная рота мост. Семь осколков пронзили Соколка.
Пал он на белые бревна и залил их алой кровью. Подскочили к нему и, должно, первый раз тут не пошутил:
— Топорик-то мой сынам отвезете. Пусть помнят…
После войны вспомнили это Андреево завещание. Сапера откомандировали, сослуживца. Привез он топор, подарки семье от командования и рассказал, как сложил свою удалую головушку наш Соколок.
Ребята Андреевы уж большенькие стали. Петьке — пятнадцать, Володьке — двенадцать, а младшенькому, Егорке, седьмой пошел. Ребята славные росли. Учились неплохо… Мамке помогали. Петька с Володькой летом в колхозе работали. Волокуши там возить, картошку полоть-копать, веники овцам ломать — да мало ли что! Глядишь, за лето трудодней двести набежит. Подспорье матери.
Егорка — тот больше с коршунами все воевал. Оборужится рогаткой, сядет середь колхозных цыплят и стережет. Поглядеть — сам чисто цыпленок. Головка белая, пушистая, шея тонкая, носик востренький, голосенок писклявый.
Кто мимо идет, возьмет пошутит:
— Доглядывай, Алена, как бы твоего караульщика коршуны не унесли.
Алена-то птичницей работала.
Старших с годами к машинам потянуло. Петька еще до армии на трактор сел, Володька об том вздыхал. Егорка рогатку бросил, в школу пошел. Тоже при исполненьи обязанностей оказался. Только нет-нет да и к матери:
— Мама, я возьму тятин топор построгать?
У той слезы на глаза. Погладит она ему головушку, заглянет в личико, а оно у него все капельки отцовы подобрало. Только взгляд строгий какой-то, без озорства.
— Возьми, — говорит, — сынок. Только не оставь… — Сама опять на работу. Ласкать-то некогда было. А Егорушка за топор да к плотникам на стройку. Другие ребятишки сладкий луб с берез скоблят, а он все норовит потесать чего-нибудь. Обрезок какой-нибудь ошкуряет, досочку ровняет. Приметит его Минеич и начнет за ним наблюдать. Глаза поволгнут, не заметит, как на усы слезинка скатится. Напоминал ему Егорка Андрея. И стал Минеич его отличать. То отпилить его позовет, то по доске прочертит, потесать даст, то покажет, как с удара гвоздь забить, — полюбился ему Егорка.
Как-то обчертил он выем в бревне.
— Ну-ка, — говорит, — Егорушка, выбери это топориком.
А сам куда-то отлучился. Егорка сперва с одного боку за черту ушел, а потом и с другого стал так же направлять. Когда расчухал, чего натворил, носишко-то и свесил. Минеич приходит, видит, мальчонка вне себя. В чем дело? Разглядел когда — хлоп Егорку по плечу.
— Не горюй, — говорит, — когда б не клин да не мох, дак и плотник бы сдох! Дело поправимое.
И тут же показал, как исправить. Одним словом, исподволь стал приучать парнишку к отцову ремеслу. А тот и рад. Так и пропадал в плотницкой бригаде.
Когда кончил семилетку, по-настоящему стал там работать. Минеич на что молчун, на что скупой на слова был, а тут разговорился:
— Ты, слышишь, Егорка, брось силой баловать… В нашем деле взмах да глаз нужен. Глаз соврет — не в ту чатинку попадешь, взмах соврет — то перерубишь, то недорубишь. Вот ты и лови… Замечай, когда у тебя взмах и точный, и в силу. Тут и добывай привычку. И к дереву привыкай, приглядывайся. Оно, сказать, хоть и бревно, а тоже свой секрет имеет. Есть прямослойное, есть свилеватое, а то и с заворотом. Станешь сколок делать, не доглядишь и напортишь. Где сук попал — тут и разговор другой… Тут добавь удара. На вершину идет полсилы, на комель — полторы… Вот оно и равно, вот оно и славно!
А то тешет-тешет, остановится вдруг и спросит:
— Чуешь, Егорка, какой дух от дерева растворяется?
Нюхает Егорка.
— Хороший! — говорит.
— То-то — хороший! Славный дух! Природой пахнет. Ну-ка, закрой глаза.
Егорка защурится, а Минеич насбирает щепочек и заставляет его носом угадывать, какого дерева щепка. Сосна там, или береза, или осина…
— Ох и люблю же я, Егорка, этот дух! Такой он тревожный да здоровый. Слыхал я, что плотники да столяры дольше всех на этом свете живут. Потому — деревянным духом дышут. Душа, значит, размягчается и сосуды всякие. Жить задорит он, этот дух!
Ну, и всякое. Про любимое дело любой молчун столько наговорит — в рукавицах не унесешь. Идут деревней с работы — Минеич Егорке дома показывает, которые вместе с Андреем рубили.
— Видишь, Егорушка. Стоят! Нет Андрея, а они стоят… В них сила его живет, мастерство его. Нет Соколка, а сила его на тепло да на радость людям жить оставлена. Да на добрую память еще. Мастерству, Егорушка, смерти нет. Два глаза, две руки да десять пальцев на них человеку дадено, а если к этому еще и мастерство — другой вечно у людей на памяти останется. Я вот, видно, на спокой скоро пойду, а охота напоследок для памяти себе чего-нибудь потесать. Клуб вам, молодым, что ли… Вы дольше помнить будете. Да и дети ваши… Ты, Егорка, затрави-ко холостяжник! Теребите правление, председателя — давай, мол, клуб. Мне уж по годам неудобно, да и не мастак я разговаривать. Самое ваше дело…