Кешка видит, что заделье к концу подошло, еще раз попытал:
— Я останусь, Аркадий Демьяныч?!
— Нет, молодой человек, и нет! Детям, как говорится, школьного возраста…
— Да я уже не учусь… нынче семь классов кончил…
— Все равно! Все равно. Идите к Морфею, как говорится…
— Куда?
— К Морфе-е-ю!
— Это в Союзохоте, что ли?
— Тьфу ты, господи! Ну, молодняк пошел… Морфея не знают… Сонный бог это!
Кешка двустволку через плечо переметнул, крутенько эдак завернулся и ушел.
«Сам ты иди к Морфею!.. — думал он, — Если так, я и один сидеть не струшу. Правду, видно, дедушка Михайла говорил: «Берись за дело — дело научит».
Сяду-ка я у запруды — не здесь ли у нее переход облюбован?
Нашел потаенку, устроился в ней половчей:
— Ну, Кешка! Доглядывай теперь в оба, а слушай и вовсе в два!
Эх, гармошки-то как развоевались… Плясу там сейчас, веселья!.. Частушки поют. Мастерица эта Анюта частушки складывать… Ишь, звонкая… Чу! Гуси загоготали! Стихли… Спросонок они. А перепелка старается: «Спать пора — трактора». Ну и спи. Иди к Морфею! А туману-то вот не надо бы. Ишь, на стволах капельки собираются. По туману ей, серой, ловко… Поросячье визжанье… Подергивают, видно».
Лежал Кешка, лежал — озяб. Плечишками впередерг работает, зубы «туторки-матуторки» отчакивают… Зорить уже стало — лежит парень, только и согрева у него, что пальцами в сапогах шевелит. Вдруг на деревне взахлеб, с подголошеньем взлаяли собаки. Кешка вскочил, прислушался. Лай был злой, но с жальбой… «Так лают, когда взять боятся», — подумал он и бегом бросился туда, где брехни было гуще. Собаки завидели человека, осмелели, стаей за огороды. Отбегут немного и сгрудятся — Кешку ждут, а тот вперед — ног не чует.
На малоезжей, поросшей конотопом дорожке он увидел след. Конотоп-то от росы высветливается, а где она стронута, там гуще цвет. Кешка по следу. Собаки мечутся да лают — пришлось прогнать. Вот она, узенькая, темная полоска, живая еще от звериных лап. «Труском, видно, уходила… Гордость не дозволяет перед собаками шагу добавлять».
Совсем уже рассвело. Проснулись пичужки, голоски пробуют, а Кешка все идет и идет. След, что магнит, тянет его. Вот и солнышко брызнуло… Ветерок зашептал… Березовые рощи, как зеленые корабли, стоят… Море вокруг них живое. Туманы солнышком выкрасило, а ветерок барахтается с ними, таскает их за розовые гривы. Силенки у ветерка с заячий чох, а озорства, что у пастушка-первогодка. Вот полянка… Здесь, видно, радуга плясом шла, рукавом трясла, цветным платочком взмахивала, да и обронила его. Каждая травинка в посверке от росных капелек, в искорках от солнечных лучей — миллионы звездочек опустились на землю. У цветов головки алмазами полыхают… Земляничка, бедная, застыдилась таких соседей, чуть румянчик из-под листка кажет.
Осинка стоит на отшибе.
«Чего закраснелась, девушка? Или молодой утренничек поцеловал?»
«Ой, что вы, что вы… Это я алой зорькой умывалась. Студеная она… дрожу вот…»
А щебету-то! А гомону-то! К самому небу тот гомон из горлышек звонких взвивается. С каждой ветки живой колокольчик на тугих крылышках «серебрень-цвень» выговаривает. Это на птичьем наречье земля радостная солнышко славит:
«Серебрень-трень-цвень, солнышко!»
Но Кешка не замечает ничего вокруг. Это мне вольно по сторонам носом водить, а его след держит! Это мне некому подсказать — ставь, мол, точку, дед, или крой дальше, а ему за каждым шагом слышится: «Правильно, внучек!», «Не робей, сынок!».
…Колки, полянки, мочажинки — след не кончается. И вот в реденьком обгорелом лозняке Кешка увидел ее. Тетеревиный выводок давила. Тетеревята по росе вымокли, на крыле плохо держатся, а ей и подай… Подблизится к которому, он взлететь-то взлетит, а садиться на волчью пасть приходится. Задавит одного — другого ищет… За этим занятием и не предостереглась.
Кешка за куст, за кочку, опять за куст, а дальше некуда. Травка невысокая… Покажись — увидит. И стрелять — далеко… Сердчишко тотокает: на виду зверь, да возьми его! Тут тетеревенок и выпорхни в Кешкину сторону! Волчица в четыре скачка настигла его. «Эх, поближе бы!» Кешка до сей поры не помнит, как это пришло ему в голову, не иначе старый Куропоть шепнул. Сгреб он с себя фуражку и запустил ее в волчицыну сторону. Та прыжками к ней… тетеревенок, мол. В фуражку-то уткнулась, шибануло ей человеческим духом — она и замерла на момент. Кешка ей и отсалютовал. И не колыхнулась…
С полчаса он около нее сидел. Клыки считал, лапы щупал, шею обмерял: в радость-то поверить — время надо. Попробовал поднимать, да где там! Туша такая, что и доброму мужику загорбок намнет.