Но неужели ты думаешь, что твоя боль – это только твоя боль? А что, ты думаешь, чувствует те, кто тебя любит, кому ты дорог? Им не больно? Они не испытывают отчаяния? Я не встречался с твоими учениками. Но я знаю, что Аня уже трижды пыталась покончить с собой. Тебе, правда, на это наплевать?! Максим повернулся к Даниле и внимательно посмотрел на него. Он словно спрашивал: «Ты правда так думаешь?» На что Данила и ответил: – Я, правда, так думаю, Максим. Правда. И еще я хочу, чтобы ты понял две важные вещи. Во-первых, то, что ты расклеился, твоему выздоровлению никак не способствует, даже наоборот. А во-вторых; когда ты думаешь не о себе, а о других людях, то собственные страдания пережить значительно проще.
– Я думаю, – ответил Максим.
– Что? – не понял Данила.
– Как она?
– Аня? – уточнил Данила и, убедившись, что речь идет именно о ней, продолжил: – Было совсем плохо. Сейчас, кажется, чуть лучше, хотя я лично очень беспокоюсь.
Максим сцепил руки на животе и с силой бросил их в сторону головы. Видимо, иначе поднять их вверх он не мог. Подложив руки под голову, чтобы лучше видеть Данилу, Максим принялся объяснять нам свое решение:
– Она должна перебеситься. Помучается месяц, другой, третий, может быть, полгода, и все пройдет. Все проходит, и это пройдет. Время лечит. Если нет, мне придется с собой покончить, чтобы ее освободить. Но я не хочу этого делать, потому что это неправильно. Если мне суждено так, – Максим кивнул подбородком на свое полуживое тело, – значит, буду страдать. А ей – не суждено. Она не должна. Она может быть счастлива, но калека такую женщину счастливой не сделает. Потом она все поймет. Любовь – это хорошо, это важно, но меня любить ей незачем. Переживет, помучается, успокоится и найдет себе кого-нибудь, кто сможет о ней позаботиться…
– Тебе нужно с ней встретиться, – сказал Данила. – И рассказать все это, как есть. Если ты так вправду думаешь. Мы должны быть честными с теми, кого любим. Или ты хочешь, чтобы она восприняла это как предательство и жестокость? Ты хочешь, чтобы она с этим чувством ходила по миру?
– Она должна понять, – Максим произнес это так, будто бы искал у Данилы подтверждения своим словам.
– Понять-то поймет. Да вот только ты сам должен ей это сказать.
– Она ответит, что она так не может, что это будет предательством с ее стороны. Гы пойми, я не хочу, чтобы она так себя чувство вала. Пусть уж лучше думает, что я подлец, что я с ней вот так обошелся. Ей так будет легче.
– А тебе не кажется, – Данила улыбнулся, – что это ее жизнь и она должна сама сделать свой выбор?
– Но… – протянул Максим.
– Вот тебе и «но», – ответил Данила. – Пойдем, Анхель. Нам пора…
Мы вышли из палаты. Я удивленно посмотрел на Данилу:
«Это что, все?!» – Данила, он ведь только разговорился, нужно было…
– Анхель, – сказал Данила. – боюсь, что все самое важное происходит сейчас в Риме.
Спрашивать об этом у Максима бесполезно, нужно спрашивать у Максимилиана. – Как – в Риме? Какого Максимилиана? – не понял
я. – А вот это бы я хотел у тебя узнать, ты у нас ответственный за параллельные миры… – он посмотрел на меня с шутливой укоризной. Да, мы, кажется, поменялись ролями.
Раньше я без конца повторял: «то, что нам кажется, нам только кажется».
А теперь он говорит мне:
«Друг, ты ничего не путаешь?
Ты уверен, что мы, вообще в том мире ищем?»
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Надежды Нерона не оправдались. Он рассчитывал, что римляне с радостью воспримут столь виртуозно задуманный им праздник огня.
Прекрасное начало больших торжеств!
Народ выместит свою злобу на христианах, а императорская власть от этого только укрепится. «Нерон с нами! Мудрый Нерон! Император – заступник Рима!»
Ничего этого не было и в помине.
Когда на празднике перегоревшие столбы стали валиться, толпа поддалась панике.
У солдат, призванных только для охраны порядка, сработал инстинкт нападения. Были жертвы.
Старики говорили, будто бы Юпитер послал кару на римлян.
Но кто виноват в этом, если не император?
По городу мгновенно распространились слухи, что истинным виновником пожара был сам Нерон.
– Нерон заперся в своих – покоях и дрожал от ужаса. Власть императора – это любовь его народа. И нет для этой власти ничего хуже разгневанной толпы.
«Что, если чернь догадается? – шептали тонкие пересохшие губы императора. – Что, если она поверит этим слухам?..»