– Кстати, – я, наконец, вспомнил то, о чем подумал еще в самолете, – что я буду делать с документами после операции? Нужны новые. Майкл Боткин скоро закончится.
– Не беспокойся, – ответила Кончита, – наши люди есть и в Гамбурге.
– Но тут документы будут не такими настоящими, как те, которые мне сделали в Америке.
– А кто сказал тебе, что ты получишь американские документы? Тебе сделают немецкие, и они будут такими же настоящими, как те, что у тебя сейчас, – сказала Кончита, явно гордясь возможностями наркомафии.
– Ну, если так, тогда ладно, – я кивнул. – Это значит, я теперь буду русский немец?
– Точно.
– Надо выбрать имя. Не хочу быть каким-нибудь Гансом или Адольфом.
– А давай, ты снова будешь Теодором, – оживилась Кончита, – и тогда я снова смогу называть тебя Тедди.
Нет, подумал я, Теодор – нормальное немецкое имя, не хуже других, однако лично я предпочел бы остаться Майклом Боткиным.
– А эти твои деятели – они могут сделать мне документы на то же имя, то есть на Майкла Боткина?
– Они все могут, – ответила Кончита и задрала нос. Подумав, она посмотрела на меня и спросила:
– Почему тебе так нравится этот Боткин?
– Это российская историческая личность, – ответил я, – знаменитый человек.
– Он был революционером? – с надеждой спросила Кончита.
– Да… Пожалуй… Пожалуй, его можно назвать революционером. Но не будем об этом, ладно?
– Ладно, – вздохнула Кончита, – смотри, Майкл, официант идет.
Проснулся я оттого, что горячий луч солнца уперся мне прямо в левый глаз.
Обычно, если за окном темно или пасмурно или если шторы с вечера плотно задернуты, я могу дрыхнуть до второго пришествия. Или до такого состояния, когда начинаешь чувствовать, что отлежал бока. Но когда меня будит жаркое летнее солнце, сон улетает, как пыль на сквозняке, и хочется улыбаться и чирикать.
Чирикать я, понятное дело, не стал, потому что не умею, а вот улыбка сама собой появилась на моем лице, и я, лежа с закрытыми глазами, представил себе, что нахожусь где-нибудь на даче в Сосново, и можно будет, выйдя из хибары, сонно побродить по грядкам в семейных трусах.
Однако, когда я открыл глаза, то, как и следовало ожидать, увидел себя не в скромной дачной комнате, а в огромной спальне европейского отеля, и рядом лежала, раскинувшись во сне, голая и смуглая черноволосая красотка. Одеяло валялось на полу, и я впервые смог спокойно разглядеть эту женщину.
Кончита лежала на спине, закинув одну руку за голову, а другой, как на старинной картине, прикрывая свои гладко выбритые прелести. Кстати, меня всегда занимал вопрос, почему это у женщин – прелести, а у нас – срам. По моему, то, что можно увидеть между ног у мужчины, срамом назвать ну никак нельзя. Разве что если оно имеет размер колпачка от авторучки. А так – вполне приличное устройство, особенно в возбужденном состоянии.
Однако, пора вставать, товарищ граф, вас ждут великие дела!
Да уж, дела меня ждали если не великие, то, во всяком случае, важные.
Вчера я вернулся из косметической клиники, где провел целых две недели, и Кончита сначала не узнала меня, что было очень даже неплохо. А потом, поняв, что это все-таки я, набросилась на меня, как хохол на сало.
В перерывах между захлестывавшими нас волнами страсти она томно шептала, что все эти две недели ждала только меня и даже не смотрела на других мужчин. Это, по правде говоря, меня совершенно не интересовало, но Кончита повторяла эту декларацию так настойчиво, что убедила меня совершенно в обратном. И мне оставалось только надеяться на то, что она не наградит меня каким-нибудь горбатым триппером вроде того, которым я стращал мореманов на «Несторе Махно».
Время от времени она отстранялась от меня и начинала придирчиво осматривать мое лицо. При этом она ахала, восхищаясь мастерством хирургов, а я лишь самодовольно хмыкал. Еще бы – за двести пятьдесят тысяч долларов на меня набросилась целая свора мастеров по изменению внешности, причем все они были как минимум профессорами.
И теперь узнать меня было практически невозможно.
Вот только стеклянный глаз…
Но мало ли у кого стеклянный глаз! Я думаю, во всем мире наберется не один миллион одноглазых. Так что об этом можно было не беспокоиться.