Тень улыбки, словно вздох,
Кожура слепой печали…
Он был уверен заранее, что она придет вся одетая в черное. Ведь она была европейка, венка, и принадлежала к поколению Шанель, — как же она могла посчитать свой туалет совершенством, если бы он не был черного цвета. На сей раз это было тяжелое платье из крепа, разумно перехваченное у талии, ниспадающее более свободно к ее стройным ногам, обтянутым тонкой «паутинкой», и изысканные сандалии-плетенки на высоком каблуке. Четкая линия ее белых плеч не прерывалась ни рукавами, ни штрипками. Ни на шее, ни на голове не было никаких драгоценных украшений, но посадка головы заставляла воображать россыпь драгоценностей, — вероятно, целый сонм ее предков носил в волосах диадемы. Волосы у нее были пострижены короче, чем обычно, и зачесаны за уши. Под их гладкими темными волнами ее бледноватое лицо с тонкими очертаниями было похоже на белый цветок. Он взял ее за руку.
— Гизела…
Больше он ничего сказать не мог. В ее улыбке соединились веселость с нежностью. Ее искреннее жизнелюбие воскрешало в памяти воспоминания о Европе, о довоенном мире. «Еще одна война вроде этой, и в мире не останется ни одного человека с такой удивительной, милой улыбкой», — подумал он. На какое-то мгновение она предстала перед ним как обломок какой-то погибшей цивилизации, пусть обломок, но обломок милый и обожаемый, вроде изуродованной древней статуи из Аттики или Лидии.
Затем они сидели вдвоем, рядом, на обитой бархатом скамье возле стены, а официант устанавливал перед ними на столе два бокала с горьким «мартини».
Ее взор остановился на белом галстуке, слегка пожелтевшем за шестилетнее пребывание в темном ящике шкафа.
— Расстался наконец с формой? Надеюсь, навсегда?
— Если будет угодно Богу, то навсегда! — он выпил рюмку старательно, словно отвечая на произнесенный торжественный тост. — Поэтому я и выбрал это уютное местечко для нас. — Он рассматривал сочетания красок металлических оттенков, которые в это время стали всеобщей модой в дизайне.
— Ну, скажи на милость, можно ли найти еще такое же цивилизованное место, как этот «Лебединый клуб»?
— Ну… — она снова улыбнулась. — Но и тот маленький бар на Первой авеню, куда мы, бывало, с тобой ходили, не пользовался популярностью только у военных…
— Значит, ты все помнишь?
Остальное они договорили взглядами. Базил рассмеялся:
— Кажется, это мой любимый бар. Любой посетитель там — тип, сошедший со страниц Диккенса или Сарояна. Но он сейчас не годится, — это не то место, где можно отметить мое возвращение из царства смерти. Мне так хочется вернуть прошлое. Я вновь в своей старой должности врача — помощника окружного прокурора, хотя теперь другой прокурор и другой мэр в городе. Мое прежнее место заведующего психиатрической клиникой при больнице «Никербокер» отдали моему приятелю, тому парню, Данбару, которого в последний раз я видел в Шотландии. Но я нашел себе работу получше, в другой больнице, — на Мюррей Хилл. Жильцы, снимавшие мой дом в то время, уехали в Чикаго. Мы с Юнипером, моим слугой, вчера опять туда переехали. Теперь, если мне удастся убедить себя в том, что я не желаю ничего переделывать внутри, несмотря на то, что там все ободрано и отличается невообразимой ветхостью, то вскоре ко мне вернется ощущение пребывания в собственном доме. Будет не хватать только одного.
— Чего именно?
— Тебя!
Ее бледные щеки залила слабая краска.
— Почему ты преподаешь в Бреретоне? — спросил он, и в голосе его чувствовалось чуть ли не обвинение.
— Нужно ведь на что-то жить.
— Но это место не для тебя. Ты подписала контракт?
— До июня.
— А сейчас — ноябрь. Разорви контракт!
— Да ты что, дорогой, шутишь?
— Я никогда в жизни не был так серьезен, как сейчас. Бреретон может пагубно отразиться на твоем здоровье. Там даже не безопасно.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты там видишься с этой… как ее? Фостиной Крайль?
— А, ты это о письме! — рассмеялась Гизела. — Я совсем позабыла об этом. В разговоре по телефону ты об этом даже не обмолвился, просто назначил мне свидание. Теперь, когда я с тобой, все это мне кажется каким-то нереальным.
— Но сегодня вечером, когда ты вернешься в школу, все вновь станет реальным.
— Нет, теперь все кончено. Кончено, с отъездом Фостины.
— Ты так считаешь? Но ведь те люди, которые ее узнали, все еще живут и работают там…
Официант принес булочки. Когда они вновь остались одни, Базил наклонился к ней:
— Твое письмо дает лишь общую картину. Расскажи-ка мне все поподробнее. Где и при каких обстоятельствах ты впервые заметила странности в поведении мисс Крайль?
— Но в самой Фостине не было ничего странного, — возразила Гизела. — Странное заключалось в реакции на нее окружающих.
— Ну, это одно и то же. Когда все началось?
— Несколько дней назад. — Гизела была сильно удивлена, что ее собеседник воспринимает все это с такой серьезностью.
— А первый инцидент? Когда он произошел?
— Не помню, — мрачно ответила она. — Ведь на новом месте работы от тебя многое требуют. Это был мой первый учебный семестр, как и у нее. Кажется, я уже преподавала в Бреретоне с неделю, как вдруг начала осознавать, что Фостина не пользуется популярностью в школе. Кажется, все началось с прислуги, затем передалось ученицам, а от них учителям. Обстановка вокруг нее постоянно накалялась, и вот все вылилось в требование покинуть школу. То есть ее уволили.
— И это все?
— Ну, были еще кое-какие инциденты. О них я тебе писала.
— Расскажи еще раз.
Она рассказала ему подробно о том, что ей самой было известно.
— Из-за чего другие преподаватели избегают мисс Крайль? — поинтересовался Базил. — У тебя есть на этот счет идея?
Было видно, что Гизела колеблется.
— У меня сложилось впечатление, что они все ее боятся. А кому может понравиться то, что вызывает страх?
— Но чего они боятся?
— Я этого не знаю! Все испытывали жуткий страх. Может, это чувство, владеющее толпой. Сама я не могу никак отделаться от удивительного ощущения, что я уже об этом знала что-то прежде, что давно читала что-то в этом роде.
— Может, оно так и было. Закончив читать твое письмо, я позвонил Брентано и попросил его прислать мне «Воспоминания» Гёте во французском издании в переводе мадам Карлович.
— После того как Фостина вернула мне книгу, я перечитала этот том, но не обнаружила там ничего такого, что могло быть связано с нашей ситуацией.
— Но ты ведь не знала, что там искать, — напомнил ей Базил. — Ведь тебе, по сути дела, еще не известно истинное положение Фостины.
Грянул оркестр и принялся портить хорошую музыку, что в последние годы, кажется, стало модой. Гизела вздохнула:
— Ну разве можно разговаривать о чем-то неуловимом в таком шумном месте?
— Тогда мы отправимся в другое, — тут же отозвался Базил. — Тебе действительно здесь не нравится?
— Не очень…
Он подозвал к себе удивленного официанта, чтобы заплатить по счету за так и не съеденный обед.
Замшелые завсегдатаи бара на Первой авеню в тот вечер были крайне изумлены внезапным вторжением в их обитель какой-то экзотической пары, этих «чужаков» с Пятой авеню или даже Центрального парка. Женщина в длинном вельветовом жилете черного цвета с пламенно-красными шелковыми отворотами. Мужчина в цилиндре с длинным белым шарфом, болтающимся на шее, — такое они видели только в кино. Здесь публика была повежливее, чем на Пятой авеню, и никто из гостей на них не глазел и не перешептывался. Вежливость, однако, ничего не стоит, если люди не проявляют терпимости. Они, конечно, смогут вынести и эту незаслуженно богатую парочку, если только она будет вести себя тихо и соблюдает приличия.
— Сюда и нужно было податься с самого начала, — сказал Базил, бросая ностальгический взгляд на потемневшие от времени, дыма и уличного смога стены заведения. — Здесь ничего не изменилось.
— А автоматический проигрыватель? — возразила Гизела.