Мимо проносили коробки, и я сказал: «Дайте мне напиток викингов древних, я скучаю так». На меня быстро перестали обращать внимание. Оставалось наблюдать, как в палатах нарастает приятная праздничная суета.
Но я чувствовал, что, кроме женщины–рыси, мне никто здесь не доверяет, и чуть ли не считают террористом. В отчаянии получить свой элементарный хинин, я нашел средство исправить положение.
– Скажите, – спрашивал я у молодого лысоватого доктора. – Чем закончилась первая шахматная партия между Павломским и Каретником в 1972 году?
– Не знаю, – отвечал тот. – Но я могу позвонить другу, который знает.
– Непременно, непременно позвоните… Первые несколько ходов – и вы все поймете, какой я человек.
За стеклом в соседней комнате я наблюдал, как доктор действительно звонит. Мистическим образом, я рассчитывал, что теперь меня исключат из нелояльного списка. Вернее, лояльными тут были все. Не знали только, как быть со мной, так как я упорно не пользовался мобильным телефоном.
Было ясно, что разговор мало убедил доктора. Тот куда–то смылся из стеклянной комнаты и в дальнейшем мое присутствие игнорировал.
Это преследовало меня постоянно, и я не удивился. Обстоятельства всегда складывались так, что мне приходилось доказывать посторонним людям то, что для меня давно было ясным и понятным. Вместо благодарности, я всегда получал в ответ подозрительность. А то и вовсе попадал под контртеррористические меры. И только лишь потому, что люди были напрочь лишены любопытства.
Сказать определенно, когда такое началось, не могу. Для меня подобное ярко связывается с пребыванием в 1ой пасмурной питерской конторе. В те сказочные, светлые сентябрьские времена я перемещался по городу в старинном плащике. Исчезал среди телефонных автоматов и электрических поездов. Был начальником ночных разговоров в неопределенном военном ведомстве.
Но только было это в прошлой жизни. Сейчас что-то изменилось. С тех пор, как я увидел, как Юра нажимал на клавиши компьютера. Он как будто переключил, перещёлкнул то, что определяло пространство и время.
В нашем приёмном покое, внезапно, устроили вечеринку. Веселились от души, напиток древних викингов я не получил. Все лишь бегали мимо. И так как никому не было сейчас до меня дела, я нашёл способ сделать несколько шагов вместе с коляской и расправить фигуру. Прямо передо мной распахнулась дверь, и я увидел главного врача.
– Значит, Александров, продолжаем свои атлетические упражнения. Что вы устроили в отделении? Я такого бардака нигде не видел.
Выходило так, что вся эта вечеринка – моих рук дело. Как если бы я, внешне не в силах пошевелиться, начинал дергать за некие скрытые нити. Быть тайной причиной всеобщего веселья и праздности, разбавленных опьянением. Не пытаясь что-либо отрицать, я был заново примотан к своей каталке и получил неизвестный укол.
Я очнулся в палате рядом со своим алкоголиком, в действительности испанским художником, и «обыкновенной морской свиньей», которой делали очередное промывание.
– Я тебя где-то видел раньше. Ты давал объявление в газету о своем новом методе обучения английскому языку. Надо сказать, славно придумал. Никакой грамматики. Зачем излишне нагружать мозги. И вот теперь тебе за это оттяпают.
В ответ испанский художник с ненавистью смотрел на меня.
– Уберите. Уберите от меня этого человека, – говорил я медсестрам. – Он ведь вашу подругу обидел. Валю Ковалеву пытался прибрать к рукам.
– Тебя настигнут мои танчики, – повторял я художнику. – Танчики, танчики. Видишь ли, твой фетиш – это гитара. Ты хотел взять женщину, как гитару. Напрасно думаешь, что здесь они более доступны.
Нас обоих окатило чувство лютой ненависти и злобы, и я не сразу пришел в себя от этого ужаса. Промываемый от алкоголя финн хрипел и дергался, пока ему вводили препараты. Жизнь продолжалась своим чередом.
Иногда на дверях операционных рисуют кресты. В нашем случае это были почему-то ноты. Простая двухтактная мелодия играла постоянно, где-то на периферии сознания. Насколько я мог судить, то была не совсем традиционная медицина. Мелодия лесных бубенчиков успокаивала и лечила не хуже, чем инструмент хирурга.
Наш странный госпиталь день за днем менял свои формы и воплощения, как если бы постоянно переезжал. В дальнейшем, например, он некоторое время колесил по северо–западу России и бывал в некоторых очень провинциальных уголках. В конце концов, меня как самого безнадежного пациента бросили с обочины где-то в окрестностях Питера. Там, где стояла вечная осень, и слышались блюдечки расходящихся всплесков в телефонной трубке.
Стояла глубокая, глухая ночь. Аппарат сороковых годов, черного цвета, находился в застеклённом помещении, где сидели санитары. Снятая трубка валялась на столе, и никто не решался её вернуть на место.
Не сразу, я осознал, что надо мной, скорее всего, подшутили, в качестве дополнительного медицинского факта опоили и чем-то одурманили мой мозг – чтобы я никогда не выбрался оттуда. Вероятно, для того была подстроена ещё одна авария – на закрытых осенних дорогах, 1ни за другими меня таранили электрички и летающие неизвестные блюдца.
Теперь я лежал там, среди множества застеленных байковыми одеялами кроватей и всплесков эфира. Неопределенный, химически необходимый сигнал расходился по помещению и сливался с мозгами и разговорами ночных санитаров. Впрочем, здесь сегодня был и главный врач. Удивительная рысь (или росомаха) и мальчик–профессионал (о нём далее) исчезали из персонала, стоило госпиталю очутиться в России. Очевидно, незаграница их не принимала, и оставалось только порадоваться за финского тетерева и польскую лисичку.
Тем временем я пытался понять строй сигналов, наполняющих больницу. Где и откуда они происходили? Неизвестно, но они были прекрасны так, что я слегка всплакнул. А затем понял, что эти гудки в трубке и были плачем. Но что такое стряслось с этими чудесными людьми? Какая ещё беда нагрянула в этот мир?
– Вы слышите? – сказала одна из медсестер, Валя Ковалева. – Он плачет. Что случилось с Вами, Александр Сергеевич? Ну, всё ведь хорошо. У лукоморья – Вы помните? – дуб зеленый?
– У лукоморья, – согласился я, переставая хныкать.
Вместе с другой сестрой они приблизились ко мне.
– Златая цепь… и так далее.
И тут меня осенило, что Валя очень напоминает русскую разведчицу и такую женщину стоило искать всем людям на земле. Непроходимо, напрочь я втрескался в эту самую Валю.
Немного опомнившись и в который раз приходя в себя, я огляделся. Здесь, в дымном пригороде, на всю больницу приходился 1 антикварный телефонный аппарат из черного фторопласта. Трубка его была снята, прослушивалась, и из неё повсюду разносился плач над блюдцами. (Весьма редко, впрочем, здесь бывала врач, имевшая израильских родственников, и потому у нее был мобильный). Никаких других шансов дать знать о своих бесконечных катастрофах не было.
– Почему Вы так ненавидите этого человека? Он ведь в постоянной отключке, даже не соображает ничего.
– Так, сталкивались раньше по работе.
– А кем Вы работали?
– Раскрашивал фигурки из Израиля.
– Это очень творческая профессия. Но Вы понимаете, что были социально неадекватны?
Кровати стояли, выстроенные в правильные ряды вдоль стен и далее. От древних радиаторов слабо пахло краской, запах был из годов семидесятых. Оставалось понять, что я делаю здесь теперь.
Валя удалилась, и до меня дошло, что врачей в этой больнице гораздо больше, чем пациентов. Возможно, я вообще тут в одиночестве. Никто из них не понимал, что со мной делать. Я продолжал рыдать вместе с гудками в снятой трубке.
– Позовите. Позовите Валю Ковалеву.
– Здесь таких нет.
Врачи продолжали бесполезный разговор, но он только волнами накладывался на гудки, и некоторые из них были вопросительные:
– Но ведь что–то должно быть в мире, с чем все было бы не так гибло? Какой-нибудь концерт, счастливая идея? Что говорят корейцы? Спасет ли это мир и так далее?
С каждым новым их вопросом ситуация становилась совершенно ужасной, и никто не знал, как мне помочь.
– Ну а кто такой тогда бог? Этот разведчик, из 17 мгновений весны? Других кандидатов нет? А Вы как раз вовремя. Мы не знаем, как быть с этим человеком. Он всю ночь плачет у нас в отделении.