Можно понять. Сами подумайте: море… огромное, пустынное, ему нечем заняться, кроме как бесконечно катить гигантские серые валы. Вот оно подходит к земле, видит первые шхеры, первые острова и бросается на них, смывает всю зелень, смывает вообще все, что попадется, пока острова не станут такими же голыми и серыми, как оно само. Все-таки развлечение. Со вторым рядом происходит то же самое. И с третьим – острова выглядят так, точно по ним прошлась банда разбойников. Ничего не оставлено. Но островов все больше и больше, они совсем крошечные… и море понимает, что земля выслала ему навстречу малых детей. Просят пощады. И волны делаются пологими, штормы стихают, траве и кустам дозволено расти в расщелинах и на склонах. В конце концов море, будто устав от собственного величия, становится спокойным и ласковым. Даже малыши решаются лезть в воду. Море, должно быть, само себя не узнает – таким оно стало светлым и приветливым.
А теперь подумайте о земле, или, как ее называет ворон Батаки, суше. Однообразная, скучная… плоские поля, между полями кое-где березовые рощи или лесополосы. Может показаться, что у земли и других мыслей-то нет, кроме как о репе, картошке и овсе. Ну, еще о соснах и елях. И вдруг неведомо откуда является морской залив и режет это все пополам. Суша не особенно по этому поводу огорчается – подумаешь, обсажу березой и ольхой. Что я, озер не видала? Потом является другой залив. И с другим та же песня – ольха, березы. Ива кое-где. Беда небольшая. Что с водой церемониться?
Но фьорды становятся все шире и длиннее, рассекают поля и леса, и суше уже трудно делать вид, что она этого не замечает.
– Уж не само ли море сюда явилось? – наконец догадывается суша. – С морем совсем другой разговор!
И начинает срочно прихорашиваться, примерять венки из полевых цветов, запускать ручейки и родники. Вместо мрачных сосен и елей появляются дубы, липы и каштаны. Равнодушная ко всему суша постепенно превращается в прекрасный парк, каких нет даже в королевских дворцах. И когда она в таком виде является на встречу с морем, она тоже, как и море, не узнает саму себя.
Конечно, сейчас всего этого не увидишь, надо дождаться лета, но мальчуган все равно не мог не почувствовать, как мягка и дружелюбна окружающая его ночь. И ему было совсем не страшно.
Он потянулся и хотел было залезть под крыло Белого, но вдруг услышал снизу леденящий душу вой. Мальчик подошел к краю. На поляне, прямо под балконом, стоял лис. Шкура его в таинственном лунном свете казалось серебряной.
Он не отказался от преследования. Он бежал очень долго, из последних сил догнал стаю и сразу понял, что до гусей ему опять не дотянуться. И завыл – от злости, обиды и разочарования.
Вид у него был такой, будто он поет серенаду.
Мальчик спрятался за балясиной.
От такого воя проснулась и Акка, она всегда спала очень чутко. Акка не видела лиса: у гусей почти нет ночного зрения, – но узнала его по голосу:
– Это ты, Смирре, бродишь по ночам? Не спится?
– Да, – пролаял Смирре, – это я. Хотел только спросить: как вам, гусям, показалась сегодняшняя ночка?
– Ты хочешь сказать, что это ты подослал куницу и выдру?
– Именно это я и хочу сказать. Вы поиграли со мной в гусиные игры, ладно. Теперь я поиграю с вами в лисьи. И не оставлю вас в покое, пока хоть один останется в живых, даже если ради этого придется пробежать всю страну.
– Смирре, а тебе никогда не приходило в голову, что это не очень уж достойно: тебе, знаменитому лису, с острыми зубами и когтями, преследовать беззащитных гусей?
Смирре послышался испуг в голосе старой гусыни, и он быстро произнес:
– Знаешь, Акка, если ты бросишь мне этого негодяя Тумметота, который у меня как кость в горле, мы заключим мир. И я обещаю оставить и тебя, и твою стаю в покое.
– Тумметота? Тумметота ты не получишь, Смирре. Потому что не только я, но и каждый в моей стае, от самого молодого до самого старого, готов ради него пожертвовать жизнью.
– Ну, что ж, если он вам так дорог… Единственное, что могу обещать, начну с него.
Акка не ответила.
Смирре еще пару раз провыл что-то тоскливое и ушел, чтобы не показаться смешным.
Мальчик все слышал. Он попробовал заснуть, но не смог.
На этот раз вовсе не страх не давал ему спать. Он даже подумать не мог, что когда-нибудь услышит что-то подобное. Кто-то готов ради него пожертвовать жизнью!
И с этого возвышенного момента мы уже не можем уверенно повторить то, что как-то сказали про Нильса Хольгерссона: этот мальчик никого не любит и никто ему не дорог. В этот момент в нем что-то изменилось.