— Погоди немного, — сказал Иисус, — кое-кто еще хочет пожелать тебе счастливой дороги.
С этими словами он указал рукой в сторону луга, который тянулся от самого дома, я взглянул туда и увидел, что по лугу идет Лалита, дочка Зары, а за ней бежит ее барашек.
— О Юпитер! — вскричал я. — Кто объяснит мне, что здесь происходит?
Иисус простодушно посмотрел на меня и ответил:
— Она вернулась.
— Но я сам видел… Она лежала на полу рядом с матерью…
— Есть такие, кто своими глазами смотрят и не видят, а другие, наоборот, видят вещи, что существуют лишь в их воображении, — сказал Иисус. Затем потянул меня за рукав. Я нагнул к нему голову, и он зашептал, чтобы девочка его не услышала: — Ты ведь сам рассказывал мне историю человека, который спустился в ад, спасая ту, которую он любил. А раз такое случилось один раз, значит, может случиться и дважды.
— Не говори глупостей, — возразил я. — История Орфея — это не правда. Это только миф. Символ. Уж не знаю, символ чего, но символ.
— А какая разница между тем и другим, раббони? — спросил Иисус.
Я решил не отвечать, поскольку объяснять такие вещи ребенку его лет — дело долгое и бесполезное. Если я когда и сыграл при нем роль наставника, то теперь это время ушло в прошлое. Меня больше волновал вопрос, что же случилось в действительности, и я решил остановиться на следующем: в тот зловещий вечер, в слабом свете сумерек, когда рассудок мой к тому же был помрачен увиденной кровавой сценой, я поверил, будто вижу два тела там, где лежало только одно. Гераклит порицает стремление приспособить реальность к нашим ожиданиям. Я погладил кудрявую голову девочки и спросил, останется ли она в Назарете, а если да, то чем собирается жить, и она ответила бесхитростно:
— Ни за что на свете не останусь я в этом месте, о котором сохранится у меня самая горькая память. Вдобавок здесь у меня нет друзей, а так как я была дочерью блудницы, никто не возьмет меня к себе в дом даже служанкой. В Магдале, неподалеку отсюда, живет сестра моей матери. Мне хотелось бы перебраться туда и поселиться у нее, пока не придёт пора сменить имя и зарабатывать на хлеб тем же ремеслом, что и мать.
— Твое решение кажется мне очень разумным, — сказал я. — Но Иисус сильно огорчится, если после того, как он вновь, и так неожиданно, встретил тебя, ты опять исчезнешь.
— Это не так уж и важно, — отозвался Иисус. — Когда мы станем взрослыми, мы снова встретимся, я уверен. А пока я должен помогать отцу.
Я оставил их строить свои несбыточные детские планы, а сам направился в сторону Храма. Там я нашел Апия Пульхра, готового к отбытию и охваченного сильным негодованием. Дело в том, что рано утром, никого не поставив в известность, первосвященник Анан спешно покинул Назарет, поскольку другие священнослужители, да и весь синедрион, заявили, что ему не подобает впредь являться перед народом, который видел, как он болтался на стене, повиснув на собственной бороде. Как раз в эти же дни зять Анана Каиафа взошел на высшую должность в Великом синедрионе, и Анан решил отправиться в Иерусалим и заново начать службу под крылышком у Каиафы. С отбытием Анана менялась расстановка сил среди священнослужителей Назарета, и отныне бразды правления получали в свои руки саддукеи.
— Теперь все городские планы будут пересмотрены, — с горечью сказал трибун, — и скорее всего, учитывая мою дружбу с Ананом, местные власти ни за что не возьмут меня в долю.
В Храме я простился с благородным Ливианом Малием, который еще на несколько дней оставался в Назарете, чтобы удостовериться, что в городе воцарилось спокойствие, и попросил его присмотреть за семьей Иосифа, поскольку тот был втянут в историю с убийством, а такое обычно влечет за собой всякого рода последствия и обиды. Затем мы тронулись в путь.
Когда мы отъехали на приличное расстояние и город растаял за горизонтом у нас за спиной, в моем организме внезапно что-то стало происходить, меня начала бить сильная дрожь, и я в очередной раз едва не вылетел из седла. Но все как-то само собой обошлось, мало того, дрожь унялась так же внезапно, как и пришла, по всему телу разлилось ощущение блаженства, и я понял, что в этот самый миг ко мне вернулись потерянные когда-то здоровье и бодрость. Такой вот непредсказуемой бывает этиология самых обычных недугов, а также их симптомы и любые прогнозы.
Когда мы остановились на отдых, я сообщил о своем чудесном исцелении Апию Пульхру, и тот, выразив сперва искреннюю радость, сказал:
— Надеюсь, эта история тебя хоть чему-нибудь научит и в будущем ты не станешь опять глотать неведомую дрянную воду, гонясь за химерическими открытиями.
— Тут ты ошибаешься, — ответил я. — Именно теперь-то я и готов продолжить свои изыскания с новыми силами. Как только мы прибудем в Кесарию, я найду караван, отправляющийся в Киликию, где мне пришлось прервать свои опыты.
И тогда трибун со смехом воскликнул:
— О Юпитер! Неужели ты, Помпоний, в твои года все еще веришь, будто есть что-то новое под солнцем?
На что я ответил:
— Да, есть. Это я.
Со времени той беседы и до сегодняшнего дня протекло более трех лунных месяцев. В Кесарии не нашлось ни одного каравана, который собирался бы хоть куда-нибудь двинуться, поскольку слухи о пришествии Мессии разнеслись по всей стране и повсюду царили тревога и волнение — все боялись, что вот-вот вспыхнет великая смута. Однако вскоре мне стало известно, что некий корабль готовится к отплытию в Тергесту. И я подумал, что оттуда смогу продолжить свой путь, и попросил взять меня на борт пассажиром, и, хотя не имел ни одной драхмы, добился своего благодаря неожиданной склонности капитана к наукам, касающимся Природы. Во время плавания я поведал ему о своих странствиях, а он мне о своих, и однажды рассказал о маленьком притоке Вистулы в Германии, воды которого полгода текут к океану, а вторые полгода — к Адриатическому морю, хотя, как утверждают некоторые, в море они так никогда и не попадают — то ли мешают сильные приливы и отливы, то ли из-за повышения уровня моря в период таяния льдов. Но вполне может случиться и такое, добавил он, что речь идет о двух совсем разных реках, ведь когда течение направлено с севера на юг, вода в этой реке ледяная, а когда в обратную сторону, она такая горячая, что загорится тростинка, если ее туда опустить. Правда, удивительное это явление не единственное в своем роде, ведь еще Лукреций описывал нечто подобное, объясняя это плотностью земли и атомов огня, каковые земля выбрасывает в пору летней жары. Но самое интересное свойство этой воды заключается в следующем: кто выпьет ее, тот начинает изрекать неслыханные пророчества.
Пока я такого действия не ощутил, хотя уже проявились другие симптомы, надо сказать, куда более неприятные. Всего через несколько часов после того, как я выпил этой воды, из меня начала вытекать зеленая жидкость — то изо рта, то из ануса, тело мое сильно ослабло, слух частично утратился, а речь стала невнятной. К счастью, жители здешних мест оказались людьми гостеприимными — они ухаживают за мной с терпением и заботой, хотя и являются по природе своей дикарями. Это херуски из племени вандалов, и ведут они оседлый образ жизни. Живут охотой, а также за счет того, что постоянно воюют с другими народами, особенно с фризами, треверами и медиоматриками. Поклоняются Тору, богу сражений, а вождем у них всегда становится самый свирепый и самый храбрый мужчина, который ловчее прочих владеет топором. И пока он сохраняет свою силу, его почитают и слушаются, а также подставляют ему свой зад, не дожидаясь особой просьбы. Но как только силы его начинают убывать, его лишают всякой власти и впрягают работать на водокачке, где он и заканчивает свои дни, беспрерывно ходя по кругу.
Сам не знаю, сколько еще времени мне придется оставаться в этой неизведанной земле, где царит жуткий холод и ночь не знает конца, но порой я вспоминаю события, коим стал свидетелем в Галилее, и спрашиваю себя: неужто они случились на самом деле? Или были лишь плодом больного воображения, разбуженного тяжким недугом? Хотя это не так уж и важно, поскольку я совершенно уверен в одном: минует еще несколько лет, и все забудется, словно ничего и не было, и никто не вспомнит про Иосифа, Марию, а также Иисуса, как никто не вспомнит обо мне, да и о тебе тоже, о Фабий, ибо все приходит в упадок, исчезает и тает в забвении — все, кроме несокрушимого величия Рима.