— Боже! Как красиво!
И слова эти прозвучали холодно и бессмысленно. Я вспомнил лицо Элис, которое раньше было для меня самым прекрасным во Вселенной, попытавшись ощутить боль утраты.
«Боже, как я могу жить без нее!»
Но вместо скорби пришло безразличие:
«Кто такая Элис? Вы знаете, нет такого человека».
И действительно, где доказательства, что она вообще когда-либо существовала?
Эмоции оставили меня, кроме холодного и бесстрастного восторга пробуждающихся возможностей интеллекта. Я играл сложнейшими математическими формулами, как поэт играет словами. Необычайная ясность свободного от страстей разума открыла передо мной грандиозные пространства новых смыслов.
И так проходили недели, пока, в один прекрасный день, мне не стало хорошо…
…Зачем я пишу все это? Наверняка никогда не будет людей, чтобы прочитать эту летопись. Я слышал, что снег никогда не растает. Я буду похоронен, и этот рассказ будет похоронен со мной; и это будет конец нам обоим. Но, так или иначе, это облегчит мою усталую душу…
Надо ли говорить, что я жил после этого многие тысячи тысяч лет? Я не могу описать всех деталей этой жизни. Слишком долгий срок, слишком много событий и впечатлений, перемешавшихся точно цветные стекляшки в калейдоскопе. Оглядываясь назад, как будто вспоминая сны, я помню ясно только несколько отдельных периодов; и кажется, что моя фантазия заполняет промежутки между этими эпизодами. Теперь я думаю, оперируя веками и тысячелетиями, а не днями и месяцами…
Снег грозит погасить мой маленький огонь, и я знаю, что скоро наберусь мужества, чтобы позволить ему сделать это…
Первые годы мне было интересно. Я изучал мир. Я учился. Другие студенты были сильно поражены, увидев меня, человека тридцати лет с хвостиком, вернувшимся в колледж.
— Но, Дэннел, вы уже получили докторскую! Что вы хотите? — спрашивали они у меня.
И я отвечал:
— Защитить докторскую по медицине, по философии, по теории искусства.
Я хотел также степеней в области права и архитектуры, химии и биологии… Меня многие считали сумасшедшим. Но бедные дураки! Они вряд ли понимали, что у меня есть вечность, чтобы учиться. Я ходил на лекции на протяжении многих десятилетий. Я странствовал из университета в университет, не спеша собирая все плоды каждой науки, упиваясь исследованиями, как ни один студент до меня. Не было необходимости спешить, не было страха умереть слишком рано. Был избыток сил в моем теле, и мой разум великолепно функционировал. Я чувствовал себя сверхчеловеком. Я методично грыз гранит науки, углублялся в пласты данных, штурмовал крепости тайн Природы, дабы овладев всем Знанием человечества, стать властителем мира. И для меня не было необходимости спешить. Мне тогда казалось, что я повелитель жизни. Нона самом деле Судьба приготовила мне несколько жестоких уроков. А я упивался своим бессмертием.
На протяжении нескольких веков, меняя имена и перебираясь из места в место, я продолжал обучение и проводил собственные исследования. У меня не было усталости или скуки. Для того, кто являет собой чистый интеллект, нет ни однообразия жизни, ни скуки. Это были лишь эмоции, которые я оставил позади.
Однажды, в 2132 году, человек по фамилии Заренцов совершил великое открытие. Это было связано с искривлением пространства. Его открытие совершенно меняло концепции, которые мы все принимали за аксиомы со времен Эйнштейна. Я уже давно освоил последние дополнения к теории относительности — изучил её, как и не снилось физикам времен моей смертной жизни. Узнав об открытии Заренцова, я сразу бросился в кабинет, чтобы изучить новый эпохальный взгляд на мир.
К моему удивлению, новая теория оказалась странно смутной и неуловимой. Я не мог вполне понять, что Заренцов пытался сформулировать.
— Почему, — воскликнул я, — никто не понимает, что это чудовищный обман!
Я пошел к профессору физики в университете, и сказал ему, что это обман, огромная книга антинаучного бреда. Он посмотрел на меня снисходительно.
— Боюсь, Модевский, вам этого труда просто не понять, вот и все, — сказал он, обращаясь ко мне по имени, которое я носил в том веке. — Когда ваш разум расширят границы осознанного, вы поймете. Вы должны серьезнее заняться изучением физики.
Это возмутило меня, ибо я стал доктором физики еще до его рождения. Я предложил ему объяснить теорию. И он это сделал! Он объяснял, очевидно, самым ясным языком, каким он мог. Но я ничего не понял. Я смотрел на него молча, пока он нетерпеливо качал головой, говоря, что это бесполезно, и что если я не могу понять это, то физика не моя стезя. Я был ошеломлен. Я был как в тумане.